Избранное - [22]

— Что лучше — ушки или мед?

Мать безутешно плакала в ответ: «И когда она ела эти ушки, когда пробовала мед?» Несомненно, однако, когда-то она пробовала и то и другое, и вот теперь вспомнила. И мать вздрагивала в постели, как в тот день, когда отец уходил из дому.

Но малышка вскоре забыла все. А успокоившаяся мать обнимала ее, ласкала, целовала. Однако утром, когда мать уходила, невыспавшаяся, малышка снова говорила ей: «Мама, ушки и мед принеси!» Мать выбегала из дому.

И вдруг ее разбудили днем. Чужие люди открыли дверь, внесли в комнату мать, раздели ее и положили к ней в постель. Она сначала испугалась, но вскоре ей стало хорошо: тело у матери было горячее-горячее; никогда еще не было ей так тепло.

Когда мать клали в постель, «чужие» хотели что-то вынуть у нее из рук, но мать не дала… Наверно, картошка! Она юркнула под одеяло и нашла там руку, рука легко раскрылась; вынырнула оттуда с чем-то белым, тонким и жестким; сунула в рот — жуется. Вынула обратно и давай разглядывать — в углу на чем-то белом какой-то маленький портрет.

— Что это… мама? — будила она мать.

Но мать не отвечала.

Вошли две женщины. Одна дала ей печеньице и вынула из рук белое. Это — письмо, но женщины не умеют читать.

Вошел мужчина, приоткрыл мать, оглядел ее и взял за руку.

Тут она подняла крик: она боится, как бы у нее не забрали мать. И холодно ей вдруг стало. Но ей сунули что-то в рот, и она умолкла.

— Реб Мордхе, — сказала одна из женщин, — прочтите письмо.

«Чужой» почитал и покачал головой.

— Муж пишет — от тяжелой работы занемог. Портной он, работает больше восемнадцати часов в сутки. Просит прислать денег, чтобы вернуться домой…

— Еще сладкого! — перебила его малышка и протянула руку.

Женщинам, однако, не до нее.

— И чего он туда поперся?.. — сказала одна.

В постели было и без того жарко, а тут еще затопили печь.

Какая это была чудесная ночь! Мать греет ее, у постели дремлет «чужая»; пробудившись, женщина что-то сует матери в рот. Ей тоже хочется этого. Она уже готова закричать, но «чужая» боится ее крика и дает ей что-то сладкое, она называет это «лекех»[33], затем садится и снова дремлет. А чело печи открыто, там огонь… Ох-ox-ox! какой красный, какой красивый. Он вьется, он пляшет — цик-цик-цик! — то черный, то вновь красный. Ох, какой он багрово-красный!

Однажды ночью ее укутали в теплую шаль и понесли — сначала несли куда-то далеко, потом по ступенькам вверх, наконец доставили в чужую холодную комнату. Посредине там сидела маленькая старая женщина и щипала перья. На полу на сенниках спали дети…

Обдирщица пера и с места не сдвинулась, только спросила визгливым, прерывающимся голосом:

— А платить кто будет?..

— Уж заплатят! — ответили женщины, которые принесли ее.

— Мама! — заплакала вдруг малышка в страхе. Никто, однако, не обернулся к ней.

— Сирота? — спросила снова обдирщица пера.

— Нет еще…

— Мама!..

— Не реви, корова! — наставила ее одна из женщин, — мама уехала.

Внезапно ей стало весело, и живой огонек сверкнул у нее в глазах.

— К па-пе?

Никто, однако, ей не ответил.

— А где она будет спать?

— Сегодня со мной.

Женщины уложили ее в холодную постель, шаль забрали. Ее знобит.

— Мама! — расплакалась она еще сильней.

— Уймите ее, Фрейда! — сказали женщины.

— Ладно, идите, — ответила обдирщица пера, — это уж мое дело.

Женщины ушли, а старуха поднялась и направилась к ней.

— Молчи! — сказала она жестоко и сухо.

Малышка в испуге примолкла.

Вместе с остальными четырьмя детьми она получала теперь по утрам чай и кусок хлеба. Чаю она уже давно не пила, даже забыла, какой он. Днем давали немного картошки или каши, вечером снова чай и хлеб. Она была почти сыта, и все же ей тут не по себе. Она не любит детей, боится Фрейды и тоскует.

— Мама!..

Но стоит Фрейде взглянуть на нее, и она умолкает. Фрейду она ненавидит.

Однажды ночью (у нее все еще нет своего сенника, и спит она до сих пор не ночью, а днем) у нее явилось желание повернуться к «старухе», искусать, исцарапать эту злюку. Но Фрейда спит с полуоткрытыми глазами, и малышка тотчас испуганно поворачивается к стене.

— Будешь ты лежать наконец?! — завизжала Фрейда и ткнула ей в плечо костлявым кулаком.

Со временем она забыла мать, но все ж не переставая тосковала и кричала: «Отпустите! Отпустите!»

С той поры, как она обрела собственный сенник, она стала меньше бояться Фрейды; удирая от нее, она сбивала детей с ног, колотила их, рассыпала перья и однажды разбила горшок, в котором они сохли. Фрейда кидалась за ней с веником, но догнать эту «дикую тварь» не могла. Зато потом она брала свое. Сейчас она притворится спокойной и тихой, но вот, когда «дикая тварь» уснет на сеннике, старуха кинется на нее и расцарапает ей ногтями все тело. Малышка не плакала, только прикусывала до крови губу. Остальные детишки сидели, притаившись по углам, позеленев и чуть дыша от страха.

Сегодня, однако, все это кончилось: к Фрейде пришла женщина и сказала, что за «дикую тварь» больше платить не будут, «неоткуда взять».

Фрейда сразу же привстала, в глазах у нее загорелся злобный огонек. Она ухватила «дикую тварь» за руку и вытолкала ее на улицу.

«Дикая тварь» сползла на четвереньках по ступенькам (ходить по ступенькам она не может), и вот теперь — го-го! — она на улице. Как бело, как красиво! Гладкая, белая, сверкающая пелена снега! Го-го!..