Избранное - [20]

Когда же она вспомнила, что дело идет к пасхе, что серьги и подсвечники заложены, сундук пуст, лампа продана, — спицы начали дико плясать, туча на лице стала густо-свинцовой, а в маленьких серых глазах, чуть видных из-под платка, полыхнула молния.

Он все еще сидит и читает, не замечая надвигающейся грозы; не видит, что опасность растет, что она уже отложила спицы и чулок и ломает худые пальцы; лоб ее от боли собрался в складки, один глаз закрыт, другой смотрит на мужа-талмудиста, точно нацеленное острие ножа. Если бы он все это увидел, то похолодел бы от ужаса. Но он не видит, как трепещет грудь, как дрожат ее посиневшие губы, как зуб на зуб у нее не попадает, как она еле сдерживает себя, чтобы не взорваться; вот-вот грянет гром, и нужен лишь незначительный повод, чтобы разразилась гроза…

И этот повод нашелся.

Он читает: «Шма миней тлас», — и напевно переводит сам себе: «Из этого, стало быть, вытекает…» Он уже собирается сказать: «три», но ей и этого достаточно. Наболевшее сердце ухватилось за эти слова; это была искра, упавшая в порох.

Долготерпение ее лопнуло, злосчастные слова разверзли все врата, сломали все препоны. Вне себя подскочила она к мужу, с пеной у рта, готовая ногтями вцепиться ему в лицо.

— Из этого вытекает, говоришь ты?! Вытекает! О господи, вытекло бы из тебя все на свете! — вскрикнула она хриплым голосом. — Да, да! Вытекло бы!.. — шипела она по-змеиному. — Пасха на носу… четверг… ребенок болен… ни капли молока!..

У нее перехватывает дыхание, впалая грудь тяжело вздымается, глаза мечут молнии.

Он точно окаменел, затем, однако, вскочил, задохнувшись от испуга, и стал медленно пятиться к двери.

Они стоят, опешившие, и разглядывают друг друга; он — остекленевшими, испуганными глазами, она — глазами, пылающими от бешенства. Вскоре он, однако, замечает, что от ярости она не владеет ни языком, ни руками, и постепенно глаза его становятся обычными. Ухватив конец платка ртом, он отодвигается чуть подальше и, переведя дыхание, начинает что-то бормотать.

— Послушай ты, женщина! Ты понимаешь, что такое мешать мужу изучать тору? А? Тебе бы все доходы да прибыль?! А кто питает птицу небесную?.. Неверие в силу господню?! Все искушение, соблазны, все этот мир?! Глупая женщина! Злюка! Мешать мужу изучать тору! Да ведь за это попадешь в ад!

Она молчит, и он становится смелей. Лицо ее делается бледней, усиливается дрожь в теле. И чем больше она дрожит, чем больше бледнеет, тем тверже и звончей становится его голос:

— Ад!.. Пламя огненное!.. Вешать за язык!.. Четыре казни судии господнего!

Она молчит. Лицо ее уже белее мела.

Он чувствует, что поступает нехорошо, что нельзя ее так терзать, что он поступает нечестно, но уже не в силах сдержать себя. Все дурное, что было в нем до этой поры, выплескивается наружу. Ему невмоготу сдержаться.

— Понимаешь, что это значит? — его голос начинает грозно рокотать. — «Скило» — это значит; бросить в яму и закидать камнями; «срейфо», — продолжает он и сам удивляется своей дерзости, — «срейфо» — значит: влить в кишки ложку кипящего, клокочущего свинца; «эрег» — отсечь голову мечом. Вот так! — И он рубит себе шею рукой. — Ну, а «хенек» — удушить… Слышишь? — удушить! Понимаешь теперь, что значит помешать изучению торы? Все это только за помеху!

У него уже сердце сжимается от жалости к своей жертве. Но ведь ему впервые удается взять над ней верх! Эта пьянит его. Какая глупая женщина! Он и не знал, что ее можно так напугать.

— Вот что значит помешать изучению торы! — вскрикивает он наконец и тут же умолкает: ведь она может прийти в себя и схватить веник! Одним прыжком достигает он стола, захлопывает фолиант и выбегает из дому.

— В молитвенный дом ухожу! — кричит он уже помягче и закрывает за собой дверь.

Крик и стук двери разбудили больного ребенка. Он медленно поднимает тяжелые веки, на желтом, восковом лице появляется горькая гримаса, и опухший носик его начинает посвистывать. Но она, окаменевшая, вне себя, все стоит на прежнем месте и не слышит, что ребенок проснулся.

— Ах, вот как! — вырывается наконец сдавленный хрип из ее груди. — Ни на том, ни на этом свете!.. Вешать, говорит он! Душить, говорит он! Горячая смола, свинец, говорит он… за помеху!..

«Ничего!.. Мне ничего! — пылает в ее растерзанном сознании. — Тут — голод… Ни одежды… ни подсвечников… Совсем ничего!.. Ребенок голоден… Ни капли молока… А там — вешать… вешать за язык… За то, что помешаешь… — говорит он».

— Вешать!.. Ха-ха-ха… — вырывается у нее отчаянный вопль. — Вешать?.. Да, да! Но здесь… Здесь и сейчас! Все равно! Чего ждать!

Ребенок плачет все громче, но она ничего не слышит.

— Веревку! Веревку! — вопит она в исступлении и шарит невидящими глазами по углам.

— Где взять веревку?.. Пусть уж он и духу моего не найдет! Разделаюсь по крайней мере с этим адом!.. Пусть знает!.. Пусть сам станет матерью!.. Пусть!.. Пусть я погибну!.. Дайте умереть! Конец! Пусть уж придет конец!.. Веревку!..

Последнее слово вырывается из ее горла, как крик о помощи во время пожара.

Она вспомнила, где лежит веревка. Да, под печкой. Собирались к зиме перевязать печь. Она должна быть там.