Избранное - [19]
Сегодня в синагоге читают главу из Пятикнижия о приношениях… Приносят разные там предметы для скинии. Это ее мало интересует. Она устала, ей хочется спать.
Головка ее склонилась, веки смежились, и она засыпает. Хорошая, милая улыбка появляется на ее бледном лице. Оно покрывается легким румянцем.
И вдруг ее будит голос матери:
— Мирьям!
— Что, мамочка? Я слушаю…
— Не о том я…
— О чем же, мамочка?
— По моим расчетам сегодня… Понимаешь, доченька?.. Сегодня как раз время…
— Пока еще нет, мамочка…
— Смотри лучше, дочка!
Мирьям вновь задремала. Голос все продолжает читать о серебряных чашах и серебряных ложках…
И мать будит ее снова.
К сожалению, теперь это уже случилось.
— Жаль, — сказала Серл, — омраченная суббота!
Она вздохнула и опять углубилась в Пятикнижие…
Снова пошли чудеса, чаши, ложки. Мирьям и на этот раз уснула. Но на лице ее уже не выступает румянца, улыбка не украшает ее прелестных губ.
Между тем Зорех уже помолился и, чтобы его никто не задержал, потихоньку выбрался из синагоги и перебежал улицу.
У дверей своего дома он остановился и прислушался: что там творится внутри? Теща читает, а Мирьям, наверное, как всегда, увлеченная рассказом, сидит и внимательно слушает. Ему хочется сделать ей приятный сюрприз.
Зорех тихонько открывает дверь: теща не слышит, Мирьям спит.
Одним прыжком он оказывается подле Мирьям, целует ее и поздравляет с праздником святой субботы.
— Нарушитель заветов божьих! — дико вскрикивает Серл.
Долго потрясенную Мирьям не могли привести в чувство.
Это была омраченная суббота.
Гнев женщины
Пер. Л. Юдкевич
В комнатушке полно всякой рухляди. Вот деревянная кровать, завешенная драными занавесками; сквозь дыры в них смотрят красными в перьях глазами подушки без наволочек. Неподалеку колыбель, в которой поблескивает большая желтая голова спящего ребенка; сундук, обитый жестью, на котором болтается раскрытый висячий замок, — большого богатства там, видно, уж нет. Еще здесь стоит стол и три стула. Деревянная мебель была когда-то красного цвета, сейчас она темно-грязная. Прибавьте к этому шкаф, помойное ведро, бочонок с водой, кочергу, лопату — и вы поймете, что в комнатушку больше и булавки не сунешь.
И все же здесь еще он и она.
Она — женщина средних лет — сидит на сундуке, который занимает все пространство между кроватью и колыбелью. По правую руку от нее единственное маленькое зеленоватое оконце, по левую — стол. Она вяжет чулок, ногой качает колыбель и прислушивается, как он у стола читает талмуд. А он читает его нараспев, плачущим волахским мотивом; читает неровно, нервно и беспокойно дергается. Часть слов он проглатывает, часть тянет, одни произносит скороговоркой, другие пропускает, на некоторых делает ударение и читает проникновенно, другие равнодушно сыплет, как горох из мешка. При этом он весь в движении: то выхватит из кармана бывший некогда красным и целым платок и утрет им нос или смахнет пот с лица, то бросит его на колени и примется закручивать пейсы, то дернет острую с легкой проседью бородку… Вот он спрятал между страницами фолианта вырванный из бороды волос и принялся хлопать себя по колену, но тут руки нащупали платок и сунули конец его в рот; он кусает платок, забрасывает ногу за ногу, потом снимает ее и снова забрасывает.
Бледный лоб его морщится вдоль и поперек, на нос ложится морщина широкой загогулиной, а густые брови почти теряются под складками лба. Вдруг у него будто что-то кольнуло в груди, и он ударил себя правой рукой по левой стороне груди. Затем он откинул голову влево, прижал пальцем левую ноздрю и ловко высморкался; потом закинул голову вправо и пустил фонтан из левой ноздри. В промежутке он успел схватить понюшку табаку и закапался еще усердней. Голос его звенит, стул скрипит, стол ходуном ходит.
Ребенок не просыпается, он привык к этой музыке.
А она, преждевременно состарившаяся жена, не нарадуется на мужа; она глаз с него не сводит, не пропустит ни единого звука. Временами она вздыхает: если бы он был так же приспособлен для этого мира, как для того, ей было бы весело и светло даже здесь… Да, даже здесь…
«Что ж, — утешает она себя, — куда ей заботиться о благочестии!.. Не каждый сподобится вкусить от двух трапез…»
Она прислушивается. Ее высохшее лицо поминутно меняется: она тоже нервна.
Только что на этом лице было бесконечное блаженство. Сколько радости черпала она в его чтении! Но тут ей вспомнилось, что сегодня четверг, а в доме нет даже трешки на субботу, и райский отблеск на лице стал тускнеть; наконец светлая улыбка вовсе исчезла. Она бросила взгляд в зеленоватое окошко, глянула на солнце: должно быть, уже довольно поздно, а в доме нету даже ложки горячей воды, — и спицы в руках у нее внезапно замерли, густая тень легла на лицо. Она обернулась в сторону ребенка: он уже спит беспокойно, вот-вот проснется, а в доме — ни капли молока, и густая тень на лице превратилась в грозную тучу, а спицы в руках задрожали, запрыгали.
