Избранное - [16]
— Это потому, что ты хочешь избавиться от меня, — перебивает его Мирл. — Ты всегда хотел избавиться от меня! — горько рыдает она. — Всегда! На уме у тебя всегда была черная Песя. Ты постоянно твердил, что хочешь умереть. О, горе мне!.. Даже теперь он не хочет покаяться! Даже теперь!.. Теперь!..
— Не только черная Песя, — горько усмехается умирающий. — Много их было на веку — и черных, и блондинок, и рыжих… Но от тебя, Мирл, я никогда не хотел избавиться… Девица девицей… Так уж у музыкантов заведено… Тянет, как болячка, смешно даже… Но жена есть жена!.. Это совсем разные вещи… Помнишь, когда черная Песя сказала тебе что-то обидное, я разделался с ней прямо на улице.
Молчи, Мирл! Жена есть жена. Разве только если разведутся… да и то душа болит… Поверь, Мирл, я буду скучать по тебе… и по вас, дети. Вы тоже доставили мне немало горя! Но ничего! Таков уж характер скрипки, таков характер музыкантов. Я знаю, вы не очень почитали отца своего, но все ж любили меня. Если я иной раз пропускал лишний глоток водки, вы ворчали: «Пьяница!» Нельзя так!.. С отцом так нельзя!.. Ну, ладно! И у меня был отец, и я с ним обращался не лучше… Но хватит об этом! Я прощаю вас…
Больной устал говорить.
— Я прощаю вас, — начал он опять через несколько секунд.
Он чуть приподнялся на своем ложе и обвел всех глазами.
— Взгляните-ка на этих быков! — сказал он вдруг. — Уставились в землю… будто двух слов не могут вымолвить… Что? Жалко все же отца, хоть и пьяницу? Как?
Младший сын поднял на отца глаза. У него сразу задрожали ресницы, и он разразился рыданьями. Его примеру последовали братья. Через минуту четырехаршинная комнатушка наполнилась отчаянными воплями.
Умирающий с наслаждением смотрел на эту сцену.
— Ну, довольно! — крикнул он вдруг, будто обрел новые силы. — Боюсь, это мне повредит. Хватит, дети! Послушайтесь отца!
— Разбойник! — вскрикнула тут Мирл. — Разбойник! Пусть они плачут… Боже мой!.. Ведь их слезы могут помочь!..
— Молчи, Мирл! — перебил ее умирающий. — Я уже сказал тебе: свое я отыграл, хватит!.. Эй, Хаим, Берл, Иона! Все, все! Слушайте! Берите быстрей инструменты!
Все выпучили на него глаза.
— Я приказываю! — объявил умирающий. — Я прошу вас! Сделайте одолжение, возьмите инструменты и подойдите к постели!
Дети повиновались и выстроились вокруг ложа отца: две скрипки, кларнет, бас, тромбон…
— Дайте-ка мне послушать, как капелла будет играть без меня, — попросил умирающий. — А ты, дорогая Мирл, кликни тем временем соседа.
Сосед этот был служкой в братстве носильщиков.
Мирл не хотела идти за ним, но больной посмотрел на нее таким умоляющим взглядом, что она повиновалась. Позже она рассказывала, что эти «дорогая Мирл» и предсмертный взгляд были совсем такие, как после балдахина… «Помните, дети, — спрашивала она, — его сладостный голос, его взгляд?!»
Служка вошел в комнату, взглянул на умирающего и сразу сказал:
— Потрудитесь, Мирл, созвать миньен[24].
— Не нужно, — проговорил умирающий. — К чему мне миньен? У меня есть свой миньен — моя капелла. Не ходи, Мирл…
Затем, обернувшись к детям, он сказал:
— Послушайте, дети! Играйте без меня, как со мной. Играйте хорошо! Не озорничайте на бедных свадьбах! Почитайте мать!.. А теперь сыграйте мне отходную… Сосед почитает надо мной…
И четырехаршинная комнатушка наполнилась звуками музыки.
Омраченная суббота
(Зарисовка)
Пер. Л. Юдкевич
Зорех, молодой хозяин дома, уже умыт. Двумя пальцами руки он выжимает воду из пейсов на висках. Мирьям, молодая хозяйка, стоит возле него и чистит на нем сюртук.
— Ах ты… неряха! — улыбается она. — Спустя полтора года после свадьбы разве обращаются так с одежой? Смотри! Вот на лацкане! Видишь? Пятно от стеарина. — Она царапает пятно ногтем, затем чистит его щеткой.
— Довольно! — упрашивает ее Зорех. — Ведь руки заболят. Ты уж совсем запыхалась. Оставь!
— Угу… Пусть уж они лучше немного поболят, зато в синагоге не станут говорить, что у тебя жена грязнуля, даже не почистит мужу субботнего сюртука.
Она находит еще одно пятно, наклоняется и снова чистит. На бледном лице появляется румянец, глаза загораются, но дышит она тяжело. И все же она своего добилась.
Зорех целует ее в голову.
— Почему она тебе так нравится?.. — Мирьям со смехом ускользает из его рук. — Повязка моя?.. Хоть мамы постыдился бы! — добавляет она тихо.
Повязка, которая покрывает ее голову, и мать, стоящая лицом к книжному шкафу и якобы ищущая «Тайч хумеш»[25] — это два тяжелых камня у нее на груди.
До свадьбы у Мирьям было две длинных, толстых золотисто-шелковых косы. Все девушки завидовали ей. Когда она проходила по базару, люди шептали: «Вот идет само искушение!» Зореха, тогда уже ее жениха, в дрожь бросало от радости, когда ему удавалось подери жать в руке ее косу. Но, с позволения сказать, когда это ему удавалось? Меньше года они были женихом и невестой. Виделись всего лишь несколько раз: однажды — в ночь пятидесятницы; другой раз в праздник торы тайком сбежали из синагоги во время акофес;
