Избранное - [200]

И каждую ночь, когда закрывалась аптека и у входа зажигался лиловый огонек, извещавший о ночном обслуживании, длинное белесое насекомое передвигалось по неизменным большим и малым кругам, потом останавливалось и замирало, соединив усики, прислушиваясь к пророческому шепоту, к бормотанию карт с таинственными, грозными ликами, которые подтверждали счастливый конец мучительного, запутанного пути, говорили о неточно назначенном неизбежном дне.

И, хотя это пустое, полураздетому парню досталось не совсем понятное братское чувство; а угасающей старости Барте досталась неразрешимая задача, которую он пережевывал беззубыми деснами, сидя в глубоком кресле, где расположился до конца жизни, и вертя большими пальцами над так и не похудевшим животом:

— Если бы она была здесь и чувствовала себя дома. Если бы ходила вокруг, и все разглядывала, и возвращалась. Если бы мы оба всегда любили ее, чтобы она не утащила яд, чтобы она никоим образом не могла утащить его, и кончила все быстрее и не так несчастливо.

И тут она начала преследовать нас и продолжала преследовать до самого конца и даже несколько позже.

Потому что, повторяем, так же как в свое время Монча вернулась из фаланстера, объявилась в Санта-Марии и отправилась от нас в Европу, так теперь она приехала из Европы, чтобы отбыть в столицу и вернуться к нам и жить вместе с нами в этой Санта-Марии, которая, как кто-то сказал, стала уже не та, что прежде.

Мы не могли, Монча, защитить тебя на серо-зеленых просторах проспектов, не могли разогнать столько тысяч людей, не могли умерить высоту новых нелепых зданий, чтобы тебе стало уютнее, чтобы ты почувствовала себя более связанной или одинокой с нами. Очень мало, только самое необходимое, могли мы противопоставить скандалу, насмешкам, равнодушию.

Живя в городе, каждый день воздвигавшем новую стену — такую высокую, такую чужую для нас, стариков, из бетона или стекла, — мы упорно отрицали время, притворялись, верили, будто она застыла на месте, эта Санта-Мария, которую мы видели, исходили вдоль и поперек; и хватит с нас Мончи.

Было еще кое-что, не очень существенное. С той же естественностью, с теми же усилиями и шутовством, что пускали мы в ход, чтобы забыть о новом, несомненно существующем городе, старались мы забыть о Монче, сидя за рюмкой и картами в баре отеля «Пласа», в лучшем ресторане, в новом здании клуба.

Порой кто-нибудь требовал уважения, молчания в ответ на неуместную фразу. Мы соглашались, забывали о Монче и снова вели разговор об урожае, о ценах на пшеницу, о судах на спокойной реке — а также о том, что грузили в трюмы и выгружали из трюмов, — о колебаниях денежного курса, о здоровье сеньоры супруги губернатора, нашей повелительницы.

Но ничего не помогало и не помогло: ни детские уловки, ни заклинания. Мы были здесь, и болезнь Мончи тоже.

И тогда нам пришлось очнуться, поверить, сказать друг другу: да, мы это знали уже много месяцев назад, Монча была в Санта-Марии и была такой, как была.

Мы ее видели, знали, что она разъезжала в такси или в разбитом «опеле» 1951 года, отдавала ненужные визиты вежливости, вспоминая — пожалуй, не без злого умысла — забытые и невосстановимые даты. Рождения, свадьбы, кончины. Возможно — преувеличивали некоторые, — именно те дни, когда хотелось бы забыть какой-нибудь грех, бегство, обман, вероломную разлуку, трусость.

Мы не знали, действительно ли она хранила все в памяти, но никогда так и не нашли ни одной записной книжки или просто календаря с веселыми картинками, который мог бы это объяснить.

В Санта-Марии есть река, есть суда. Раз есть река, то не обходится без туманов. На судах воют гудки, сирены. Они предостерегают бедного купальщика, любителя пресной воды. Обремененный необходимыми принадлежностями — зонтиком, халатом, купальником, кошелкой с припасами, супругой, детьми, — в какую-нибудь тут же забытую минуту слабости или заблуждения вы можете, могли, смогли бы вообразить нежный и хриплый голос китенка, взывающего к матери, и в ответ хриплый встревоженный зов матери-китихи. Ну что ж, так примерно и происходит все в Санта-Марии, когда туман застилает реку.

Правдой было то, если бы мы могли поклясться, что этот призрак жил среди нас и наваждение длилось три месяца, правдой было то, что Монча Инсаурральде выезжала почти ежедневно из дома в такси или в «опеле», одетая всегда и словно навеки — так по крайней мере казалось — в подвенечное платье, которое сшила ей в столице мадам Карон из шелка и кружев, привезенных из Европы ради торжественного венчания с одним из Маркосов Бергнеров, придуманным ею в далеких странах, с благословения некоего отца Бергнера, неизменного, серого и каменного. Оставалось умереть только ей.

Дела шли именно так, а не иначе, как бы их ни перетасовывали после того, как все случилось и стало уже непоправимым.

Разные неожиданности, твердые заявления стариков, не желавших открывать тайну, неизбежные противоречия помешали точно установить день, вечер первого великого испуга. Монча приехала в отель «Пласа» на своей кашляющей машине, отпустила шофера и прошла, словно во сне, к столику с двумя приборами, который заказала заранее. Подвенечное платье с длинным шлейфом привлекло все взгляды и долгое время, больше часа, оставалось почти неподвижно перед пустотой — тарелки, вилки и ножи, — пребывавшей напротив. Она, оживленная и любезная, обращалась с вопросом к несуществующему собеседнику и задерживала поднятый бокал, ожидая ответа. Все почувствовали в ней породу, неоспоримую, привитую с детства воспитанность. Все увидели, правда по-разному, пожелтевшее подвенечное платье, рваные кружева, кое-где висящие клочьями. Она была под защитой равнодушия и страха. Лучшие из очевидцев, если нашлись такие, полагали, что платье связано с каким-нибудь счастливым воспоминанием, тоже пострадавшим от времени и неудачи.