Избранное - [42]

— Испытайте ее! — кричал я. — Я за нее ручаюсь!

Я чувствовал себя рыцарем, отстаивающим честь своей дамы сердца.

— Добиться поцелуя тещи? — издевался он. — Материнского? В щечку, и будет? Или непременно в губы? Что за ребячество! Нашли, за кого ручаться!

— Лес, вы один из моих самых давних друзей. Иначе бы мне и в голову не пришло просить вас о таком одолжении. Вы — надежный малый и здравомыслящий человек. Для вас это сущая безделица. Шуточная проверка ради интереса. Да ну же, чего там! Попробуйте, изобразите разок une façon d’embrasser [22]!

Тут его наконец пробрало.

— Вы что, в самом деле? Это в ее-то возрасте? Да и в вашем?

Я конфузливо улыбнулся в том смысле, что житейская умудренность не помеха пламенной, рыцарской преданности возлюбленной.

— Ну, на это мы оба уже ответили, правда? Что бы вы подумали в девятнадцать лет про пятидесятипятилетнего жениха? А когда сами женились? Какая разница между любовью в пятнадцать и двадцать пять лет? В тридцать пять и сорок пять? В ваши пятьдесят пять и мои шестьдесят пять? Подумаешь, всего-то десять лет. Любовь перекрывает время.

— Иначе говоря, вы ее все время ревновали? Вот уж никогда бы не подумал. Еще это значит, что, если мы с Аной не поцелуемся, ревности у нас не убавится. А если я поцелуюсь с нею три раза, четыре или пять раз, то вы свихнетесь от ревности. Да ради же бога, не школьничайте. Вы и так счастливы с Аной, насколько это возможно.

Глядя на него, я переполнялся восторгом открытия такого простого, что я, должно быть, сделал его уже пятьдесят лет назад: я родился, прожил жизнь, живу следующую и, если бы мне выпало еще пять, прожил бы их все таким же законченным, неизлечимым, непробиваемым и страстным романтиком. Дерево растет и растет, оставаясь тем же самым деревом. Ничего не меняется. Я упивался этим представлением о себе и о ней, и мне нужно было его окончательное доказательство. Я объяснил это ему с таким жаром, что он сдался, и мы без труда устроили общую встречу у него в доме, расположенном, как изящно выражаются комиссионеры, стена в стену с моим.

Жара стояла несносная, и он запросто повел мою Ану прогуляться по садику, а я пригласил его Анадиону, прирожденного садовода, к себе, посоветоваться насчет моих ромнейских маков. Для пущего правдоподобия я выдумал, будто эти огромные белые цветы вызывают у меня аллергию.

Я стоял с нею в зарослях маков, головки которых возвышались фута на четыре над ее волосами массивом белых лепестков с две ее ладони каждый, чуть смятых, точно бумажные; запорошенную золотистой пыльцой сердцевину каждого цветка беспрерывно сосали пчелы и грабили осы — они круто, как вертолеты, спускались в золотое изобилие и тяжело взлетали, нагруженные нектаром. Стоял и слушал, как Ана с зятем о чем-то негромко переговаривались за оградой.

— Рассаду этих маков мне подарила ваша мать три года назад, — сказал я Анадионе и увидел ее глазами Лесли — желтоволосую, дотемна разрумяненную жарким летним солнцем, в расцвете властной, зрелой красоты; когда она отвернулась от меня, рассматривая маки, меня опять восхитил контраст между ее тонким профилем и плотно сбитым, неженственным телом. В юности она, по-видимому, казалась совсем непривлекательной, зато теперь стократ заслуживала, чтобы ее по-настоящему оценил опытный и чуткий мужчина.

От этих мыслей меня отвлек взрыв звонкого и простодушного смеха Аны, которому вторил басовитый хохоток Лесли. Анадиона со знанием дела распространялась о трех разновидностях калифорнийского мака, а я настороженно внимал полному молчанию, воцарившемуся по соседству. Чтобы понять, что там происходит, я попытался увести Анадиону от маков поближе к садовой стене, но она как раз пригнула один из самых роскошных цветков и, держа его на широкой ладони, густо осыпав запястье оранжевой пыльцой — признаюсь в своей слабости к сильным женским рукам, — говорила:

— По-моему, единственное спасение от вашей аллергии, Бобби, — это подыскать какой-нибудь антигистамин, понизить ваш биологический фон. Нет? — удивленно спросила она, когда я дернул головой в сторону ограды, за которой по-прежнему было тихо.

— Ну и перемазались же вы пыльцой, — поспешно сказал я. — Точно пчела со взятком.

Смеялась она превесело, и поразительно, до чего ее красил смех и до чего она становилась похожей на свою мать — правда, в чересчур укрупненном виде. Я перестал прислушиваться, глядя на нее.

— Оставайтесь тут! — попросил я. — Я хочу позвать их сюда, пусть посмотрят на маки.

И будто бы затем, чтобы позвать, взошел на приступочку, сделанную у садовой стены. Они стояли посреди лужайки, тесно обнявшись, губы слиты в поцелуе. Четыре раза поцеловались они, прежде чем я вернулся к Анадионе.

— Что такое случилось? — спросила она.

— Ваш муж целуется с вашей матерью!

Она рассмеялась, оборвала смех и уронила голову набок, тяжело и смущенно. В голосе ее прозвучала смертельная обида.

— Я думала, вы знаете, — сказала она. — Ана же его первая любовь. А ей только протяни губы — она своего не упустит.

Подобие действительности, в котором она жила, затрепетало, как марево. Я отошел, скрывая слезы озлобленья на себя, на то, что я еще не так молод, чтобы или заключить ее в объятия, или перескочить через стену и расправиться с той негодной изменницей. Я возвратился к ней и пролепетал ей на ухо приукрашенную правду, дрожа, точно юнец: