Избранное - [224]

— Тебе больше нечего мне сказать? — спросила она.

— Отчего же. Многое можно было бы сказать. И мы непременно поговорим обо всем обстоятельно как-нибудь в другой раз, когда у нас будет больше времени. И долго ты уже играешь в эту игру?

— Полгода. Но это не игра.

— Прости, я не так выразился. Вот как, значит, уже полгода? Подумать только. А я ничего и не заметил.

— Не хотела тебя тревожить.

— Твоя правда, сам виноват, слишком мало уделял тебе внимания.

— По-видимому, тебя и сейчас все это не очень интересует.

— С чего ты взяла? Меня интересует все, что имеет отношение к тебе. Да ты и сама это знаешь. У тебя могло сложиться ложное впечатление — из-за того, что я слишком занят по службе. Но к чему все эти громкие слова? Послушай! Я сейчас отошлю управляющего. Подождет до завтра. И мы сможем теперь же побеседовать о твоих делах.

— О моих делах? — переспросила Клавдия с обидой в голосе.

— Разве я опять что-то не так сказал?

— Беседовать о моих делах нет нужды. Речь о тебе.

— Вот-вот, именно поэтому. Если шаг, который ты совершила, делает тебя счастливой и ты меня в этом убедишь, мой долг позаботиться, чтобы у тебя не возникло из-за этого никаких неприятностей. Это, пожалуй, самое меньшее, что ты можешь от меня потребовать.

— Я ничего от тебя не требую. И не имею права ничего требовать. Если тебе это повредит, ты вправе меня бросить. Я все снесу, как велит мне моя вера.

Она чуть не плакала. Не умела еще обращаться со всеми этими заученными словами. Я попросил ее говорить тише. По-видимому, она хотела крикнуть: «Да пусть хоть весь мир слышит!» — но сдержалась. Для этого она была слишком хорошо воспитана.

Но голос ее уже слегка срывался на крик. Типично для христиан: они начинают кричать, когда не знают, что возразить, и пытаются сбить судью с толку, ссылаясь на свою веру и тем самым выдавая себя с головой. Это своего рода шантаж. Очень женский прием, к которому, однако, прибегают и мужчины. Некоторых из этих христиан наверняка можно было бы спасти. По судебным протоколам видно, что судьи ни в малейшей степени не стремились осудить несчастных, которые именно от безучастности к ним судьбы избирали участь, им не предназначавшуюся. Но и от обычного среднего чиновника тоже нельзя ожидать, чтобы он углядел в этой жажде мученичества болезненно искаженное восприятие жизни. Поэтому в разговоре с Клавдией мне удалось сгладить опасный момент тем, что я просто продолжал как ни в чем не бывало:

— Естественно, ты думаешь прежде всего обо мне, и тебя беспокоит, не повредит ли мне твой поступок. Ничего другого я от тебя и не ожидал. Так вот, чтобы уж сразу покончить с этим: то, что касается меня или моего служебного положения, мы обсудим лишь во вторую или в третью очередь. Полагаю, что могу успокоить тебя в этом отношении. Все это, вероятно, удастся уладить без особого труда. А сейчас речь пойдет о нас с тобой. Итак, должен ли я отослать управляющего?

Она покачала головой. Весь ее вид выражал полную растерянность. Я уже говорил, что мне было ее бесконечно Жаль.

Вероятно, я все же держался излишне уверенно, чего делать не следовало. Больше всего на свете мне хотелось обнять ее и сказать: «Какая все это чепуха!» Я уже даже шагнул к ней, но тут же остановился. Интуиция подсказала, что этим я ее окончательно отпугну. Не хватало еще, чтобы она отшатнулась от меня, в ужасе загородив лицо руками. От христиан, с их ненавистью к жизни и страхом перед всеми естественными проявлениями чувств, приходится ожидать чего-нибудь в этом роде.

Поэтому я сказал лишь:

— Ты не должна чувствовать себя в чем-то передо мной виноватой. Между нами ничего такого быть не может. Уже одно то, что ты мне открылась, доказывает, что все у нас осталось по-прежнему. И я тебе чрезвычайно за это признателен. А почему ты именно сегодня решилась?

— Наши велели, — ответила она. — Сказали, иначе моя жизнь будет опутана ложью.

— И были совершенно правы, — подхватил я. — Значит, и волноваться нечего. Повторяю, я в любое время готов тебя выслушать. Просто приходи ко мне или пошли за мной служанку. Обещаешь?

Она кивнула и вышла из комнаты.

Я постарался воспроизвести этот наш первый разговор с такой точностью, какая только возможна недели спустя. По крайней мере его общий смысл, ибо отдельные слова, вероятно, звучали иначе. Я не летописец и не хронист. И не умею излагать такие вещи на бумаге.

«Наши». Вот я и услышал это слово от собственной жены. Пожалуй, не найдется другого такого, коим было бы столь же удобно отгородиться от любого естественного сообщества, исключив себя из него. В этом слове нет ни человеколюбия, ни уважения к богам. И свидетельствует оно, несомненно, лишь о высокомерии: забавно, однако, что все бросающие мне в лицо это слово хотели выказать этим свою скромность.

Мне больно было услышать из уст Клавдии, что лишь повеление этих самых «наших» заставило ее поговорить со мной откровенно. Вот до чего уже, значит, дошло. Не стоило и пытаться растолковать ей, что наивным признанием своей покорности этим «нашим» и их приказам она фактически порывает со мной. Этого она бы просто не поняла.