Избранное - [21]

Жофи сама не заметила, как заснула. Пробудилась она от детского плача. Шани сидел в кровати и захлебывался ревом: проснулся, видно, и испугался темноты. Кто знает, где, в центре какой пустыни увидел он себя, когда, вскинувшись, озирался во тьме. Но довольно было одного словечка Жофи, прикосновения ее руки, чтобы малыш вернулся в знакомую комнату. Он еще несколько раз всхлипнул, а потом задышал носиком ровно, спокойно. Жофи бодрствовала над затихшим сыном, и ей снова вспомнились ее беды. На дворе, должно быть, уже начинало сереть; у окон с опущенными жалюзи словно бы посветлело — сквозь щели проникал тусклый свет, уже можно было угадать, что темное пятно там, на столе, — это кувшин; большое зеркало тоже начинало гнать от себя тьму. Сейчас голова у Жофи была гораздо свежей, яснее, чем вечером. Она и сама дивилась тому, что смотрит на свой позор как бы издали, словно ей просто нужно дать совет попавшейся на злые языки подружке. Без долгих поисков и терзаний Жофи сообразила, что нужно предпринять. Накануне вечером она совсем извелась, чуть голова не лопнула, но так ничего и не пришло на ум. А вот сейчас все стало вдруг ясно и просто. Уж она пристыдит свекровь! Ложиться снова ей было невмочь, она подняла жалюзи и, став сбоку, чтобы не увидели ее снаружи, стала глядеть на улицу, где постепенно выступали из тьмы весенние акации и белые фарфоровые пробки на телеграфных столбах перед почтой. Жофи с нетерпением ждала утра, чтобы отправиться в путь.

Мальчика она оставила у соседки Хомор — ее горбунья дочка всегда только и ждала случая, чтобы перехватить Шани и потетешкать его. Сама же, закутавшись в берлинскую шаль, отправилась на верхний конец деревни к Порданам. Погода стояла теплая, Жофи вполне обошлась бы и без платка, но в нем она как-то полнее ощущала свое вдовство. В повязанной крест-накрест шали ее тело совсем терялось, и во всем облике сквозила вдовья печаль. Стоило только взглянуть на нее, чтобы понять: у этой не мужчины на уме. Впрочем, как ни уныло выглядела Жофи, бредя по улице, душа ее пылала решимостью. С каждой минутой она находила свой план все более удачным. Ничего умнее придумать невозможно: чтобы защититься от злых языков, она возьмет к себе в жилицы сестру старой Пордан! Еще с месяц назад Пордан стала ее уговаривать: «На что тебе, Жофика, две комнаты. Сдала бы одну — вот хоть нашей Эржи. С тех пор как муж ее помер, все ей опостылело в Пеште. Ей бы только квартиру найти — в тот же час вернулась бы в родные места». Жофи тогда даже рассердилась: спятила она, что ли, за какие-то жалкие крейцеры ублажать невесть кого! А тем более эту столичную штучку, которая станет барыню из себя корчить! Правда, ее муж был в Пеште всего-навсего школьным служителем, но все же она ходила не в платке, а в шляпке и пыль в глаза пускать умела не хуже какой-нибудь барыни. Однако сейчас Жофи вдруг страстно захотелось поселить ее у себя в малой комнате — пусть видит старая грымза, бывает ли кто у нее! Жофи нечего бояться людских глаз — пусть хоть сотня старух следит за ней! Особенно она радовалась, что жилицей ее будет родственница Порданов. Может, устыдятся немного, балаболки грязные!

А грязные балаболки, мать и дочь, стояли между тем над корытом и стирали белье; то красная рука матери тянулась за большим куском мыла, то худая как палка, бледная рука Кати; ни мать ни дочь не произносили ни слова, только руки сновали над голубоватой щелочной водой. Лица у обеих были угрюмые, истовые; одно отягощала пухлая подушка второго подбородка, другое — горбатый нос, отбрасывавший внушительную недовольную тень. Они даже глаз не подымали от корыта, разве что кабанчик заверещит или какой-нибудь прохожий поздоровается через забор. Тем не менее Кати еще издали заприметила Жофи, но подтолкнула мать лишь тогда, когда черный платок, вместо того чтобы проплыть дальше над планками забора, от которого шли длинные косые тени, остановился у калитки и задвижка громко звякнула.

— Маменька, к нам Жофи Куратор, — произнесла Кати тем особенным, как бы раздвоенным голосом, недовольные нотки которого предназначаются слуху домашних, а слащаво-приветливые — гостю. Руки матери, выжимавшие простыню, застыли, и с заплывшего жиром лица устремились на Жофи подозрительные глазки: уж не скандалить ли пришла? Она стояла над корытом, словно статуя ожидания. Дочь вытерла наскоро руки и бросилась в комнату за стулом. От волнения на шее у нее проступили красные пятна, в замешательстве она вся исходила приторной любезностью.

— А вы-то работаете тут с Кати, — издали начала Жофи, когда уступила наконец настояниям и опустилась на краешек стула; она почти и не села, а только чуть коснулась сиденья. — Совсем другая жизнь, когда есть у человека кто-то, с кем можно хоть словом перемолвиться. Уж я и маменьке своей говорила: почаще надо мне приходить к вам, маменька, а не то забуду, как и голос-то мой звучит.

— Могла бы у свекрови оставаться, — буркнула старуха, впрочем, на всякий случай вполне миролюбиво, потому то не понимала еще, к чему ведет Жофи свои речи.

Жофи отозвалась тоже совсем мирно: