Избранное - [17]
— Староват он для тебя, — только и заметила она коварно, — да и потом, стоит ли… он ведь видал виды: бабенки на эдаких жандармов набрасываются, словно мухи на мед. — А сама вспоминала встречу за околицей, когда старший сержант ущипнул ее игриво.
Мари приятно было, что Жофи не всплеснула руками и не сказала того, что непременно сказала бы мать, услышав подобное признание. Осторожность покинула ее сердце. Теперь она каждый раз с нетерпением дожидалась вечера, чтобы сесть наконец рядом с Жофи в уютном свете маленькой керосиновой лампы. Шаника возился со своим рожком, стараясь вставить в онемевший раструб отломленную свистульку, а Жофи уже в четвертый раз пришивала и отпарывала рукавчик, который никак не прилаживался к пальтишку сына. Мари сидела спокойная, с важным сознанием того, что есть на свете человек, для которого сладостные толчки крови в ее сердце важнее нескончаемых опасений, не померзнет ли у Кураторов картошка, посаженная «на риск». Они, собственно, почти и не разговаривали о жандармском сержанте. Жофи ничего не выпытывала; если Мари рассказывала, она слушала, только и всего — не все ли равно, о чем беседовать? Иной раз проходило три вечера кряду, прежде чем Мари наконец вымолвит: «Сегодня Балаж к папеньке заходил, из-за пожара того… правда ли, мол, что кто-то просто взял да и поджег камыш?» Или: «А Кати Пордан все хвалится, что только за образованного пойдет, а сама каждый вечер около жандармского домика крутится!» Жофи коротко бросала ей: «А с тобой заговорить пытался?» Или: «Уж не ревнуешь ли ты к ней, конопатой?» Но и этого было достаточно, чтобы вытянуть из Мари нехитрые перипетии ее любовного романа. Старший сержант всего три-четыре раза обращался к Маришке, да и то лишь с вопросами вроде: «Будет ли сегодня дома ваш папаша?», «Не видали ли вы где-нибудь поблизости моего напарника, Маришка?» Однажды он достал для нее ведро воды из круглого колодца, что за околицей, сказав любезно, что у него это получится быстрее. Словом, событий набежало немного, но Маришке довольно было и этого, чтобы уверовать накрепко: в блестящем мундире жандармского сержанта ходит по селу не прощелыга какой-нибудь, а серьезный, положительный мужчина, у которого к тому же усы над широким подбородком торчат так лихо, а губы произносят такие ласковые речи.
Жофи не нарушала спокойно-восторженного состояния Маришки, ни разу не спросила, пытался ли он вольничать и с нею. Она-то знала, что скрывается за всеми этими любезностями, знала даже в Маришкины годы, у кого что за душой, — но Мари хотя вон какая здоровая вымахала, а глупышка глупышкой. Именно это и нравилось в ней Жофи — не ведающая коварства любовь ее, которую старшей сестре предстояло оделить необходимыми женскими ухищрениями. Выяснилось, что и Пали уже подружился со старшим сержантом за кеглями и в воскресенье они гуляли вместе.
— Да, знает, с кем дружбы искать, сразу видно… Ну, а ты держись так, словно ничего не замечаешь, — поучала Жофи сестру. — Бедный мой муж, пока не посватался, понятия не имел, всерьез я его принимаю или просто дурачусь.
Мудрые поучения проходили для Мари впустую: ее глаза под длинными неподвижными ресницами так и сияли восторгом и счастьем, едва она оказывалась неподалеку от старшего сержанта. Но все же советы старшей сестры она выслушивала с превеликим желанием образоваться. Жофи была в ее глазах высшим существом, посвященным в какое-то особенное женское искусство, с помощью которого Мари заполучит для себя своего старшего сержанта так же, как Жофи получила покойного Шандора. И Жофи вполне довольствовалась доверием Мари. Ей слаще было участвовать в робких отношениях, сплетавшихся почти без слов, из одних только помыслов, глядя на эту глупышку, нежели самой слышать по ночам под окнами условный стук какого-нибудь вертопраха.
Сама она видела Балажа раза два, не больше; но он уже знал, вероятно, что она сестра Мари, потому что всякий раз отдавал ей честь, проходя мимо. И при этом шагал, почти неестественно выпрямившись, туго натягивая ремень от ружья и всем своим видом показывая, как сожалеет о том маленьком озорстве. «Ишь, подтянулся», — усмехалась Жофи из-под надвинутого на самые глаза платка и думала о том, какие лицемеры мужчины и как она видит их всех насквозь.
«А ведь он, пожалуй, в конце концов и приберет к рукам Маришкины тридцать хольдов», — размышляла она как-то теплым мартовским днем, копаясь в садике перед домом. Что ж, старики того заслуживают — ишь как нос дерут со своей Илуш! И потом — раз Маришке именно его надобно! Нынешние девицы куда умнее, чем были в ее, Жофи, время: ни одна не желает идти за мужика. Если не сумеют, как Илуш, из господ кого-нибудь подловить, так хоть и за графского слугу выскочат — вроде Терезы Кертес. Даже Марике, которая для того и на свет родилась, чтобы мужику какому-нибудь, вечно сопящему трубкой, спину мять, ревматизм выгонять, — даже ей вскружили голову подружки. Э-эх, не пойди Шандор тогда на охоту, Жофи сейчас тоже высоко поднялась бы. Хорошо еще, что остался ей Шаника… И словно в благодарность за то, что он существует, Жофи склонилась к ребенку, который тут же ковырял своей лопаткой твердые комья земли на дрожке, оставленной между грядками.
