Избранное - [43]

Мне бросились в глаза его голые ноги. Похоже, он мотыжил босой. Высоко закатав брюки, он не замечал, как болтались у колен тесемочки белых подштанников. Никогда мне не приходилось видеть таких больших, грубо-бесформенных ступней. Черная земля налипла к ногам Спиридона. Набухшая синяя жилка, извиваясь по всей длине голени, сползала по самые щиколотки, и казалось, Спиридон обут в сандалии с кожаными ремешками, оплетающими икры, как у древнеегипетских воинов с музейных ваз.

— Он жив?! — выдохнул Спиридон и так настороженно оглянулся на дом, словно ждал оттуда невероятных вестей.

— Жив, жив, все нормально, — я смутился, что истомил человека ожиданием и не сразу сообщил, зачем приехал.

Набравшись духу, я начал выкладывать растерянному хозяину все по порядку. Правда, иногда я старался смягчить ситуацию, иногда комментировать ее так, чтобы хоть на секунду погасить огонь негодования в глазах Спиридона. Однако я стал замечать, что мои комментарии мало его интересуют.

— Ты мне вот что скажи, — прервал он меня, — дрались они в квартире?

— Нет, на улице.

Вопрос Спиридона был неожиданным для меня. Какая разница, где подрались ребята — на улице или дома, но я заметил, что мой ответ немного успокоил его.

— Когда это случилось?

— Вчера ночью.

— Задержан еще кто-нибудь?

— Нет.

— Тот сильно избит?

— Говорят, «легкие повреждения». Я не видел, не знаю, говорят, еще два зуба у него выбито.

— Жаль, что моего осла не отметелили как следует. Знал бы тогда, как руки распускать.

Я дипломатично смолчал.

— Никуда вы, нынешняя молодежь, не годитесь. Грош вам цена. Говорил я вам тогда в Тбилиси, но, что ни говори, вы в одно ухо впускаете, в другое выпускаете. У вас все не как у людей получается. Пустил вас человек, как порядочных, в дом, поил, кормил, а вы нет чтобы мирно по домам разойтись, друг другу челюсти сворачивать стали. Еще друзьями называетесь, похоже, вы и дружбы настоящей не знаете.

— Сосо не виноват, дядя Спиридон. Тот первый к нему привязался, ты, говорит, весь вечер шпильки мне подпускал.

— Что подпускал?

— Шпильки.

— Какие еще шпильки?

— Ну, смеялся, говорит, надо мной.

— А что, наверно, и смеялся. Этот мой дурак думает, что со всеми позволено шутить и балагурить. Сиди, слушай и не лезь. Я представляю, как он петушился, хвост распускал, а тот человек не выдержал, обозлился. Слава богу, что прямо за столом не запустил в него бутылкой, хозяев уважил, не омрачил им пира.

Долго еще Спиридон перечислял наши недостатки. Тамаду, говорит, выбирать не умеете, при хорошем тамаде не до «шпилек», говорит, за столом люди пьют и веселятся. Ничему, говорит, у старших не хотите учиться. Нам, говорит, в ваши годы серьезные дела государство доверяло. Наш Илья и Важа со второго курса университета, говорит, взвалили на плечи народное бремя, а вы, говорит, все в детях ходите (с Ильей и Важа он был не совсем точен, но я смолчал). Потом он вдруг осекся и уставился на меня:

— Что же я должен сделать?

— Вам надо ехать со мной в Тбилиси, повидаться с отцом того парня и договориться. Обычно милиция поступает так, как захочет пострадавший. Сегодня с утра мы ходили к тому парню домой, но отец не принял нас, пусть, говорит, кто-нибудь из родителей приходит, если они у него есть.

— Ну конечно, тот человек, наверно, думает, что отец этого бедолаги такой же никчемный, как и сын. Зря уговариваешь, дорогой, не поеду я никуда.

— Потом, во время следствия, труднее будет помочь, — проговорил я словно про себя, скосив взгляд на Спиридона.

Нервным движением руки Спиридон теребил черную бороду.

— Пусть как будет, так и будет.

— Из института исключат. Заново на наш факультет уже не поступит. Сами знаете, как сложно!

— Ну что ж, пусть работать идет, не всем университеты кончать. На меня ему обижаться не за что, я сделал для него все, а если он не хочет быть человеком, пусть как хочет.

— Как вы так можете, дядя Спиридон, он ведь сын ваш. Ну, глупостей наделал, что тут особенного, тем более что в этой истории он меньше всего виноват.

— Ничего себе — глупости, бить людей — это разве глупости?! Я ради него днем и ночью в земле ковыряюсь, вот, взгляни-ка на мои руки. Как они тебе? Последнее с себя снимаю, ему отсылаю, а он чем занят?! Где вам понять меня. Впору ему уже самому немного о нас с матерью позаботиться, а тут, в мои-то годы, еще и по милициям бегай, век дороги туда не знал, и на тебе! Семеро нас у отца росло, пахали, сеяли, своим горбом хлеб добывали. Не поеду, никуда я не поеду. Как хочет, пусть так и выкручивается.

— Так сын ведь ваш, дядя Спиридон, — больше я ничего не смог сказать.

— Бездельник и лоботряс не сын мне вовсе, — отрезал Спиридон.

Какое-то время мы молчали оба. Я решил, что не стоит сейчас перечить Спиридону, надо дать человеку поостыть, подумать. В конце концов Спиридон сам поймет, что ехать необходимо.

— Ладно, пошли, сынок, в дом, что это я напустился на тебя, ты-то тут при чем. Ты от меня, мой Тамаз, кроме благодарности, ничего не заслуживаешь, пошли. — Он распахнул передо мной ворота, одной рукой попридержал их, а другой махнул побежавшим навстречу нам курам. — Ты никого еще из наших не видел? — с испугом взглянул на балкон. — Не говорил им пока?