Избранное - [47]

Признаюсь, трудный был случай. Иной раз у меня терпение лопалось, и сколько раз я ругал ее, но спустя некоторое время я все-таки заметил, что дело, хоть и медленно, идет на лад. Правда, я так и не установил причину, в таких случаях, как и вообще в проступках общественного характера, причина бывает не одна и виноватых, как правило, найдется много, хотя по юридическим нормам судят лишь одного. С Юлей было то же самое, тут была не одна причина, основная, а великое множество причин, и они цеплялись одна за другую, как зубчатые колесики в часовом механизме. Итак, я ничего точно не выяснил, но Юля как будто сама стала прозревать, медленно, постепенно, как слепой кутенок, и словно в щелку увидела свою вину и свое падение. Наверно, вначале она испугалась того, что увидела, и снова зажмурила глаза, ничего, мол, не вижу, все осталось по-прежнему, но от того, что человек узнал, избавиться невозможно, оно от тебя не отступит. До сих пор она была почти счастлива в своем нравственном неведении; теперь, научившись отличать добро от зла, почувствовала себя несчастной. Случалось, что она часами сидела молча, но уже не из упрямства. Она смотрела на меня светло-голубыми глазами, но это были уже не прежние ясные, невинные глаза: то и дело они наполнялись слезами. И однажды она сказала: «Не ходите ко мне, ради бога, не ходите», — «Почему?» — спросил я. «Я этого больше не вынесу, — всхлипывая, ответила Юля, — не вынесу!» И она горько расплакалась. Тут я и понял, что победа, как говорится, не за горами. Я не ушел, дождался, пока она выплачется, затем я взял Юлю за руку и заговорил о будущем. Я понял, ее мучает мысль о том, что станется с ней, когда она выйдет из тюрьмы. Ей было двадцать лет, а делать она ничего не умела, разве что немного шить и стряпать, и к тому же на ней лежало пятно. Словом, будущее казалось ей безнадежным; и тем безнадежнее, что теперь ее не влекло к прежней профессии, а, по ее мнению, это был единственный возможный выход. Вы думаете, я сентиментален? Что все это чувствительная история о раскаявшейся проститутке? А ведь тут речь совсем не о проститутке! Речь идет о сбившемся с пути юном существе. Достаточно вдуматься, подойти к человеку с этой стороны — и так называемая сентиментальная историйка становится, как я сказал, обыкновенной историей.

Он вздохнул, отхлебнул остывшего чая. Я подбросил хворосту в угасающий костер и снова раздул угли. Рыжий все с тем же бесстрастным видом сидел на камне чуть поодаль. Костер мало-помалу разгорелся, весело затрещали сухие ветки, и вдруг огонь вспыхнул ярко-ярко и осветил круглое лицо прокурора, задумчиво глядевшего на красноватые уголья.

— У меня, кстати, — продолжал прокурор, — оказался знакомый директор текстильной фабрики, человек опытный и понимающий жизнь. И кроме того… (Это, конечно, случайность, но почему было ею не воспользоваться?) Кроме того, эта фабрика была далеко от наших краев, что в таких случаях очень важно. В тот день, когда Юля вышла из тюрьмы, я отвез ее к своему знакомому. И все ему объяснил. Он понял, что необходимо относиться к ней, как ко всем остальным, не считаясь с ее прошлым. Именно не считаться. И не допустить, чтобы пошли дурные слухи. Ибо в таком случае спасти человека почти невозможно — он становится жертвой своего прошлого. Надо сделать так, чтобы уже с первых дней новой жизни, когда он только набирается сил, он считал свое прошлое похороненным навсегда, чем-то вроде скверного сна. Словом, все вышло хорошо. Эта девушка пишет мне каждый месяц несколько строк: «Шлю привет, не забываю, все в порядке». Вот и сегодня я получил открытку — Юля была в отпуске. Смотрите: «Шлю привет. Никогда не забываю». Видите?

Прикрывая толстым пальцем подпись, прокурор показал мне открытку, написанную неумелым, почти детским почерком.

— «Не забываю!» Вот оно как!

Голос прокурора прервался, двойной подбородок дрогнул. Прокурор был явно растроган. Я молча кивнул.

— Что же из этого следует? — нарушил тишину рыжий.

Прокурор нахмурился. И мне вопрос показался несколько неуместным, а голос рыжего неприлично вызывающим.

— Из этого следует, — огрызнулся прокурор, — что в душу человека очень трудно проникнуть. И еще то, что затраченные усилия вознаграждаются.

— И я тебе скажу, что из этого следует, — начал рыжий. — Из этого следует, что товарищу прокурору одна заблудшая овечка милее — так, что ли, говорится в прописях? Просто-напросто добродетельная христианская притча социалистического прокурора! Спаситель падших! К черту! Надо работать так, чтобы не было падших, а не спасать их на манер дамского благотворительного общества! И снисходительность, которую товарищ Козма выдает за некую высшую мудрость, снисходительность, которая, к сожалению, теперь столь распространена, именно эта самая снисходительность и ведет к падению! Сочувствие! Понимание! Проникновение! И откуда только такое берется?

Прокурор взволнованно обмахивался платком.

— Что же, по-вашему, нужно быть беспощадным? — спросил я.

Рыжий покосился на меня.

— Почему же беспощадным? И вы тоже извращаете мои слова? Надо быть строгим. Строгость вовсе не означает беспощадность. Надо быть строгим и принципиальным. Что такое сочувствие и что такое проникновение в душу? Где тут границы? Сочувствие нельзя взять в руки, оно… словно студень… При чем же тут воспитание масс? А ведь мы говорим именно о воспитании масс, если не ошибаюсь?