Избранное - [132]

Однако я все же не думаю, что специализация и приверженность факту суть единственные или бесспорные глубинные тенденции в современном романе. Великий тотальный или глобальный роман, такой, который с могучим эпическим вдохновением поставил бы человека лицом к лицу с возможным итогом познания, который дал бы историю современного человека, человека в контексте истории и историю в его сердце, — такой роман и желателен, и возможен.

Почему порой говорят только о романе и мифе как хранилище коллективной памяти человечества? Почему, например, не сказать этого еще и о лирике — праматери литературы, почему не о лирике, которая с самого начала была и есть мифотворческой и почти неотличимой от мифа? Почему не о драме, которая, например, в античности вырастала прямо из корней мифа и сама как бы создавала его зеленую крону?

Правильнее было бы говорить о взаимоотношениях между искусством и мифом. Но это был бы длинный, обстоятельный разговор.

Впрочем, мы говорим о романе. Очевидно, существует миф шолоховский или фолкнеровский: мифотворчество романа, вероятно, прямо пропорционально величию романиста. Однако я сомневаюсь, чтобы именно проблема мифа была решающей для современного романа. Эта проблема слишком искусственная: скорее шпоры или украшение, эпитет, а не имя существительное.

Единственно нужное, то самое «unum necessarium»[86], — это чтобы роман вырастал из жизни общества и эффективно в нее возвращался. Чтобы классическим мифом стал наш сюжет — сюжет строительства социализма. Или, если перефразировать сразу двух государственных деятелей: сюжет — это бог романа; и сюжет — это мы.

Перевод А. Косорукова.

ВЕЧНЫЙ ПОИСК

Происходит переоценка ценностей; порой мы даже не успеваем осознать, как все переменилось. Вот, например, наша деревня. Мы хорошо знаем, какие огромные, поразительные перемены произошли там. Но при этом мы почти не заметили, как некоторые деревенские жители превратились в обывателей. А как на это отреагировала словацкая литература? Не делает ли она по-прежнему вид, будто современная деревня — это все то же высокогорье с невестами-бесприданницами да с пастухами верхом на меринах? Заметила ли она вообще, что от некогда идиллической словацкой деревни не осталось и следа и что там, наряду с социалистическим созиданием и оптимизмом, происходят вещи по меньшей мере странные?

— А была ли когда-нибудь словацкая деревня идиллической? Вообще, имела ли там место трогательная идиллия, и если да, то — где? Нет мира под оливами. Нет никакой идиллии в словацкой деревне, об этом писала еще Тимрава[87], а вслед за ней в той или иной форме эту мысль повторяли все словацкие писатели, обладавшие даром социального видения.

Но если идиллия все же есть, она существует в воспоминании: мгновение, вырывающееся из мрака, целый мир, полный запахов железа, лоно природы. Мы идеализируем скорее природу, чем деревню, с ней мы неразрывно связаны, в ней видим глубины безопасности, которых, возможно, никогда и не было.

Это, как говорится, идиллия личная, этакая невинная игра или игра в невинность. Вина возникает в тот момент, когда идиллию начинают эксплуатировать, когда она становится жертвой публичности, олитературивается. В словацких исторических и литературно-исторических условиях бегство к идиллии проявляется не как эфемерный феномен, а как непрерывная линия, подавляющая и извращающая и силу действительности и силу литературы. Это бегство мещанина и обывателя и, с идеологической точки зрения, оно содержит в себе весь диапазон взглядов и отношений от наивного восхищения сентиментальным народническим преклонением перед нищим людом, вплоть до фашиствующих элементов, связанных, с позволения сказать, с теорией Blut und Boden[88].

Словацкая литература, особенно в межвоенный период, пестовала все виды ложных представлений о нашей деревне. Наиболее распространенным и банальным (а например, у Й.-Ц. Гронского и теоретически обоснованным) является провозглашение деревни неоспоримо здоровой, а города безнадежно больным, деревня была животворным и таинственным источником добра, в то время как город — очевидным и явным исчадием зла, деревня считалась оплотом свободы, а город — тюремными застенками. В этом узловом пункте для словацкой литературы (и искусства, и культуры) накопилось столько ошибочных представлений, ложных сведений и несусветной глупости, что потребуется труд еще трех поколений, прежде чем наши взгляды на эти вещи изменятся и представления очистятся.

Мне кажется, что современная литература о деревне никоим образом не соотносится с прежними патриархальными представлениями. Точно так же как некогда, взобравшись на вершины по туристским тропам в походном облачении (ах, выше, еще выше, жар-птица ты моя), литература теперь спускается вниз к виноградникам и даже — в долины. К традиционным областям словацкой деревенской литературы (словацкая литература была не просто деревенской, она была литературой горной среднесловацкой деревни) теперь прибавились западнословацкие деревушки, теснимые городом, мыявские и крупинские хутора и нижненитранские долины. Словацкая литература о деревне, хотя бы с точки зрения географической, неудержимо раздвигает свои границы и постепенно освобождает, выражаясь точнее, завоевывает Словакию. Это далеко не простое дело, и уже сам этот факт мог приобрести эпохальное значение, если бы литература явила собой эпоху. Но это, в сущности, даже не литература о деревне, за исключением Йонаша