Избранное - [6]

за каждым поворотом, каждым домом

знакомый мир, как в детстве, узнавать…

1938

«Я сегодня пою по-иному…»

<…>

Я живу в небольшом городишке —

В нём проспектов нигде не найдёшь.

Часто мне — озорному мальчишке

Снится спелая нежная рожь.

А ещё стала чаще сниться

Мне под утро болотная гать, —

Город яркого, нежного ситца

Мог бы я на неё променять.[8]

<1935–1936>

Утро

Я иду. Берёзы мимо

Вдоль по берегу бегут,

В облаках седого дыма

Чуть заглядывая в пруд.

За прудом упало прясло,

Ветер пьёт из трав росу,

И рябина в кофте красной

Улыбается овсу.

Глубиной пугает заводь,

За осокой — пустыри

Ловят жёлтыми глазами

Золотой султан зари.[9]

1936

Август

Я полюбил весомые слова,

Просторный август, бабочку на раме

И сон в саду, где падает трава

К моим ногам неровными рядами.

Лежать в траве, желтеющей у вишен,

У низких яблонь, — где-то у воды,

Смотреть в листву прозрачную

И слышать,

Как рядом глухо падают плоды.

Не потому ль, что тени не хватало,

Казалась мне вселенная мала?

Движения замедленны и вялы,

Во рту иссохло. Губы как зола.

Куда девать сгорающее тело?

Ближайший омут светел и глубок —

Пока трава на солнце не сгорела,

Войти в него всем телом до предела

И ощутить подошвами песок!

И в первый раз почувствовать так близко

Прохладное спасительное дно —

Вот так, храня стремление одно,

Вползают в землю щупальцами корни,

Питая щедро алчные плоды

(А жизнь идёт!), — всё глубже и упорней

Стремление пробиться до воды,

До тех границ соседнего оврага,

Где в изобилье, с запахами вин,

Как древний сок, живительная влага

Ключами бьёт из почвенных глубин.

Полдневный зной под яблонями тает

На сизых листьях тёплой лебеды.

И слышу я, как мир произрастает

Из первозданной матери — воды.

1939

«Ты пишешь мне в письме, дружище…»

Ты пишешь мне в письме, дружище,

что сад стал гол и нелюдим,

что ветры северные рыщут

и громко буйствуют над ним.

И туча дымом нависает,

дожди свой сказ к концу ведут.

Берёзка под окном косая

сгибает голову к пруду.

И ей бы вместе с листопадом

хотелось к косогору лечь.

А ночью встретиться за садом

и клён обнять у самых плеч.

Но нет: ветра упрямо клонят

её к холодному пруду,

а так не хочется в прогоне

стоять у всех ей на виду!

И скоро инеем затянет

у берегов блестящий лёд.

Ей станет холодно. Устанет —

и на колени упадёт.

1936

В августе

Берег цвёл репейником и илом.

За репей цеплялась лебеда,

И как будто намертво застыла

В чёрно-синей заводи вода.

Бочаги пугали глубиною,

Синей топью угрожала зыбь.

Бурлаками с звонкой бечевою

Шли отлогим берегом вязы.

А навстречу — выжженные дали

В неумолчном грохоте войны…

Серебром рассыпанным упали

Бубенцы серебряной луны.

Дымом потянуло из ложбины,

Ветер дол тревожил горячо.

Кисти окровавленной рябины

Тяжело свисали на плечо.[10]

1941

Д. Цуп. Интерьер. У окна

«Никто не спросит, не скостит…»

Никто не спросит, не скостит,

Не упрекнёт обидным словом,

Что стол мой пятнами изрыт,

Как щёки мальчика рябого.

Я спал на нём. Кому-то верил.

И писем ждал. Знать, потому,

Захлопнув поплотнее двери,

Я стал завидовать ему.

Живу с опаской. Снов не знаю.

Считаю даты. Жду весны.

А в окна, будто явь сквозная,

Летят, не задевая, сны.

Проходят дни, и всё короче,

Всё явственней и глуше мне

Поёт мой стол, и чертят ночи

Рисунок странный на стекле.

И в тонких линиях ваянья,

Что ночь выводит по стеклу,

Так много слёз и обаянья,

Пристрастья вечного к теплу, —

Что я теряюсь и немею.

Я нем почти. Почти в снегу.

Сказать хочу — и не умею,

Хочу запеть — и не могу.

1938

Комната

Вот она. Возьми её в ладони

и согрей. Потом — одушеви.

Путано. Тревожно. Как в вагоне,

до ногтей прокуренном, — живи.

Так живи,

   чтоб каждый день твой выжил

из дремотной комнатной пыльцы,

чтобы где-то этажом лишь ниже

про тебя злословили жильцы:

тёти в кофтах. Пожилые дяди.

Так живи, чтоб плакать привелось

ради дружбы с песнею и ради

чьей-то пряди спутанных волос.

Ночь пройдёт. Она заденет краем

абажур. А ты останься нем.

Тени гибнут. Горбятся. Играют.

Тени умирают на стене.

1940

Мой отъезд

Мы рано вышли на вокзал. Хотелось плакать.

Я уезжал всего с единым свёртком

В вагоне, от которого несло кочевьем,

Чужою жизнью, спальней и ещё

Таким, чего не мог бы я понять,

Когда б не заспанные лица пассажиров,

Которые глядели из окна.

Шёл снег. Он был так ласков и пушист.

Так мягко падал к девушке на веки,

Что даже слёзы были ни к чему.

Я посмотрел в глаза её. Ну что же,

Ещё остались письма, от которых

Мог покраснеть бы даже почтальон,

Привыкший, заслепя глаза, на память

Импровизировать несложный лепет писем,

В которых мы (нам это показалось)

О счастье некрасиво говорили.

Вот и звонок. Весёлый проводник

Вздохнёт — ему ведь так хотелось

Хотя бы раз сойти за пассажира.

Ну, вот и всё. Её глаза просили

Остаться и уйти с вокзала в вечер,

В те дальние немые переулки,

Где люди не могли заметить слёз,

Дрожанья рук и сбивчивых ответов,

Которыми я выразил любовь.

И что сказать? Я вспомнил жизнь, в которой

Так мало было настоящих дней.

Пойми меня, — с тобой я понял счастье,

Не то, что в книгах вычитали мы

И о котором в детстве нам твердили.

Я понял жизнь.

Она всегда жестока,

Как пытка непомерная, страшна,

Но это — жизнь. Войду в вагон и людям

О счастье быть влюблённым расскажу.

1939

Д. Цуп. На железнодорожных путях

«На третьей полке сны запрещены…»

На третьей полке сны запрещены.