Избранное - [4]

Там девка парня статного вела,

в глаза глядела, за виски брала

и рассказать о звёздах не просила.

А ночь кружила их заросшей сечей,

глухим оврагом, спутанной травой —

в такую ночь нельзя было не лечь им

вблизи берёзы старой и кривой.

А что услышишь в тишь такую:

то ли влага бьёт в суку?

То ль тетерева токуют

в ночь такую на току?..[6]

Рембрандт

В таверне дым, в кармане ни флорина.

Рембрандт ногтями стукает о стол,

Любуясь переливами графина,

Косым лучом, упавшим на подол

Красотки местной. Пиво на исходе.

Матросы просят рома, ну, а ром

Теперь у бургомистров только в моде,

А моряки привыкли пить ведром.

Они сидят, нахохлившись, сутулясь,

В своём углу и вспоминают вслух

Вакханок с амстердамских улиц,

Пустых жеманниц, безыскусных шлюх.

А старый штурман, отойдя к окошку,

Едва держась, как будто невзначай,

Красотке, несшей на подносе чай,

Жмёт с вожделеньем пухленькую ножку.

Глухой маньяк, желающий не меньше,

Чем этот штурман, в давке, на лету

За полфлорина амстердамских женщин

Ловить, как птиц, порхающих в порту,

Глядит, трезвея, зло на моряка…

Меж тем Рембрандт, взобравшись на подмостки,

Двумя-тремя штрихами с маньяка

Сухим огрызком делает наброски.

Потом идёт. Теперь проспаться где бы?

Уснув, как грузчик, видит на заре

Матросами заплёванное небо

И слышит грусть шарманки во дворе.

1939

Д. Цуп. Интерьер

«Всё к лучшему. Когда прошла гроза…»

Всё к лучшему. Когда прошла гроза,

Когда я в сотый раз тебе покаюсь,

Мне не страшны ни плечи, ни глаза,

Я даже губ твоих не опасаюсь.

Начнёшь злословить? Пригрозишь отравой?

Про нашу быль расскажешь людям ложь?

Иль пронесёшь за мной худую славу

И подлецом последним назовёшь?

Мне кажется, что не пройдёт и года,

Как в сумерки придёшь ко мне опять

Зачем-то долго медлить у комода

И пепельницей в зеркало бросать.

Почто даётся буйство милым людям?

Когда пройдёт оно и, наконец,

Мы всё поймём и больше бить не будем

Ни пепельниц, ни стёкол, ни сердец?

1940

Как я любил

Как я любил, о том расскажут после.

Но ведь искусство жить совсем не в том,

Чтоб ловко, мать, уметь казаться взрослым

И женщину любить с красивым ртом.

Всё это было и давно минуло.

Любовь коверкала, ломала, жгла

И — кончилось. И наша Мариула

С бродячими цыганами ушла.

Нам песни петь, а ей сквозь снег и слякоть

Водить медведя на цепи, навзрыд

Кричать в лицо прохожим, но не плакать,

Мир и от слёз не вздрогнет, устоит.

Монолог старого актёра

Я представлял Отелло в провинциальном театре,

И местные жители, которым было всё в диковинку,

Вплоть до жёлтой рампы, сходили с ума

   от моей игры.

Возможно, это было искренно.

   Но мне больше нравился

Бюст той женщины, которая

   от имени местных театралов

Принесла мне на сцену цветы.

Я уже тогда знал, что умею нравиться

   полным женщинам,

И вёл себя вызывающе, а женщины любят грубость.

Жизнь всегда опасна, и особенно

   для людей с темпераментом.

В лучшие годы моей славы, когда меня

Уже приглашали в одну столичную труппу,

Я влюбился в актрису, которая играла Эмилию,

Верную служанку Дездемоны.

Из-за неё я отказался от приглашения

   в столичную труппу,

И шёл, кажется, сотый спектакль,

Когда проклятый мавр, оставив Дездемону,

Погнался за Эмилией,

   и пальцы его крепкой руки

Легли на горло неверной жены Яго.

Здесь зрители вмешались в пьесу

И унесли Эмилию мою… Она жива ещё,

Лишь горло чуть помято да

Голос хриплый выдаёт её.

После этого я не видел больше сцены,

И моими новыми зрителями,

Правда, не всегда внимательными,

Стали мои сотоварищи

   по больнице душевнобольных.

Да простит мне старик Шекспир,

Что я нарушил действие великой

Правдивейшей трагедии земли!

1940

Б. Лукин. Улица

Отелло

Пусть люди думают, что я трамвая жду,

В конце концов, кому какое дело,

Что девушка сидит в шестом ряду

И равнодушно слушает «Отелло».

От жёлтой рампы люди сатанеют.

Кто может девушке напомнить там,

Что целый год ищу её, за нею,

Как этот мавр, гоняясь по пятам.

Когда актёры позабыли роли

И — нет игры, осталась лишь душа,

Партер затих, закрыл глаза от боли

И оставался дальше, не дыша.

Как передать то содроганье зала,

Когда не вскрикнуть было бы нельзя.

Одна она с достоинством зевала,

Глазами вверх на занавес скользя.

Ей не понять Шекспира и меня!

Вот крылья смерть над сценой распростёрла.

И, Кассио с дороги устраня,

Кровавый мавр берёт жену за горло.

Сейчас в железы закуют его,

Простится он со славой генерала,

А девушка глядела на него

И ничего в игре не понимала.

Когда ж конец трагедии? Я снова

К дверям театра ждать её иду.

И там стою до полчаса второго.

А люди думают, что я трамвая жду.

1939

«Я лирикой пропах, как табаком…»

Я лирикой пропах, как табаком,

и знаю — до последнего дыханья

просить её я буду под окном,

как нищий просит подаянья.

Мне надо б только: сумрак капал,

и у рассвета на краю

ночь, словно зверь большой,

   на лапы

бросала голову свою…

1938

Эпитафия

Прохожий,

У ног твоих могила неизвестного поэта,

К концу жизни он был в долгах,

Как в веснушках.

Его сосед — неутомимый весельчак,

Был почти что единственным читателем

   его прекрасных стихов.

В них было много девушек и женщин, и от них,

   страдающих подагрой,

Шёл винный запах.

Многие усмотрели в этом

Пример безнравственности и давно всем надоевшей

   богемы.

Какой-то местный журналист, уважающий

Из поэтов одного лишь Клопштока,