Избранное - [3]

Мне в первый раз покажется тяжёлой

Доныне невесомая вода.[2]

1939

Детство

Я был влюблённым в лес и в воду,

В простую радость, в игры на дворе.

Курил табак. Крал тайно из комода

Отцовский карабин, хранимый в кобуре.

Друзья мои, — владельцы птичьих клеток,

Невинных снов, диковинных гвоздей, —

В часы нужды курили листья с веток,

Дрались у игрищ, крали голубей.

На всё был спрос, к любой покупке повод.

Превыше всех коллекций старины

Ценились карабин и книжка «Овод»,

Для них, казалось, не было цены.

Мир был предельно прост и ясен.

И за пригоршню пятаков

Мы покупали мыслимое счастье,

Закованное в тяжести подков.[3]

1937

Д. Цуп. Иваново после дождя

Апрель

Ту улицу Московской называли.

Она была, пожалуй, не пряма,

Но как-то по-особому стояли

Её простые, крепкие дома,

И был там дом с узорчатым карнизом.

Купалась в стёклах окон бирюза.

Он был насквозь распахнут и пронизан

Лучами солнца, бьющими в глаза.

По вечерам — тягуче, неумело

Из-под шершавой выгнутой руки

Шарманка что-то жалостное пела —

И женщины бросали пятаки.

Так детство шло.

А рядом, на базаре,

Народ кричал. И фокусник слепой

Проглатывал ножи за раз по паре.

Вокруг — зеваки грудились толпой.

Весна плыла по вздыбившимся лужам.

Последний снег — темнее всяких саж —

Вдруг показался лишним и ненужным

И портившим весь уличный пейзаж.

Его сгребли. И дворники, в холстовых

Передниках, его свезли туда,

Где третий день неистово, со стоном

Ломала льдины полая вода.[4]

1937

На родине

Там не ждут меня сегодня и не помнят.

Пьют чаи. Стареют. Свято чтут

Тесноту пропахших пылью комнат,

Где мои ровесники растут,

Где, почти плечом дверей касаясь,

Рослые заходят мужики

И на стол клеёнчатый бросают

Красные, в прожилках, кулаки.

В дымных, словно баня, плошках

Мать им щи с наваром подаёт.

Мухи бьют с налёта об окошко.

Кочет песни ранние поёт.

Только в полдень отлетевшим залпом,

Клочьями оборванного сна,

Будто снег на голову, внезапно

Падает на окна тишина.

Пахнут руки лёгкою ромашкой.

Спишь в траве и слышишь: от руки

Выползают стайкой на рубашку

С крохотными лапками жуки.

Мир встаёт такой неторопливый,

Весь в цветах, глубокий, как вода.

Даже слышно вечером, как в нивы

Первая срывается звезда.

Людям не приснится душный город,

Крик базара, ржанье лошадей,

Ровное теченье разговора…

Люди спят. Распахнут резко ворот.

Мерное дыхание грудей.

Спят они, раскинув руки-плети,

Как колосья без зерна, легки.

Густо лиловеют на рассвете

Вскинутые кверху кадыки.

Видят сны до самого рассвета

И по снам гадают —

Так верней —

Много ль предстоящим летом

Благодатных выпадет дождей?

Я запомнил жёлтый подоконник,

Рад тому, что видеть привелось,

Как старик, изверившись в иконе,

Полщепотки соли на ладони

Медленно и бережно пронёс.

Будет дождь: роняют птицы перья

Из пустой, далёкой синевы.

Он войдёт в косые ваши двери

Запахом немолкнущей травы,

Полноводьем, отдыхом в работе,

С каждым часом громче и свежей.

Вы его узнаете в полёте

Небо отвергающих стрижей,

В бликах молний и в гуденье стёкол,

В цвете неба, в сухости ракит,

Даже в том, как торопливо сокол

Мимо ваших окон пролетит.

1938

Солнце

Ходят, стонут половицы.

И опять от косяка

Тянет мне испить водицы

Чья-то белая рука.

Я стучал в окно, не чая,

Что оттуда,

   полоня,

В белом теле отсвечая,

Хлынет солнце на меня.

1936

Август

Ты для меня и музыка, и сон,

Последний снег, осенняя прохлада,

И всплеск последний града,

И ночь, что подступает под балкон

Великолепьем августовским сада.

Я весь в тебе. Давай поговорим,

Пока мы здесь вдвоём, неотделимы.

Как дышим мы дыханием одним

И не живём, а медленно горим

И даже уловляем запах дыма.

Так навсегда меж нами повелось:

Считать обидой лёгкое участье,

Над чувствами не ставить выше власти,

С ума сходить от бронзовых волос

И шёпотом рассказывать о счастье.

Будь для меня постылою простудой,

Будь горною тропою до небес.

Я не спрошу, — зачем ты и откуда?

Будь для меня одним великим чудом

Из тех семи прославленных чудес!

Будь для меня и небом и землёй,

Пошли на смерть, корми тяжёлым хлебом!

Я всем плачу тебе: собой,

Словами лучшими и славой ветровой,

За эти руки, пахнущие небом![5]

1940

«Я был её. Она ещё всё помнит…»

Я был её. Она ещё всё помнит

И скрип двери, и поворот ключа,

Как на руках носил её вдоль комнат,

Стихи про что-то злое бормоча.

Как ни хитри,

Она ещё не смела

Забыть тот шёпот,

Неземную блажь,

И как бы зло она ни поглядела,

Ты за неё не раз ещё отдашь

И сон, и музыку,

И книги с полок,

И даже верность будущей жены.

Она твоя, пока ещё ты молод

И нет в твоём уюте тишины.

1940

«Ты мне о том не говори…»

Ты мне о том не говори —

Я это слышал, слышал, слышал…

Ты лучше встань да отвори

Окно,

Ты слышишь, как по крышам

Ползут лавинами дожди…

1937

Зов жизни

Был долог бабий блуд на сеновале.

Пока чернело небо без стрижей, —

ворочались, потели, целовали

в тупые переносицы мужей.

А мужики лежали как пласты, —

дневная ноша плечи им растёрла.

Тяжёлые нательные кресты,

как тараканы, выбились на горло.

Сквозь крышу шёл густой полынный запах,

и прежде чем отдаться вдоволь сну,

не торопясь, кузнец в тяжёлых лапах

сжимал и тешил глупую жену.

Так мнёт горшечник розовую глину,

склонясь над ней, как древний ворожей.

Так парни тащат за полночь к овину

бесстыжих хуторянок от мужей.

…Дорога шла вразвалку от села

за рожь, в кусты, в душистые осины.