Избранное - [10]

Перину вспарывал штыком.

Был стол в далёкий угол отодвинут.

Жандарм из печки выгребал золу.

Солдат худые, сгорбленные спины

Свет заслонили разом. На полу —

Ничком отец. На выцветшей иконе

Какой-то бог нахмурил важно бровь.

Отец привстал, держась за подоконник,

И выплюнул багровый зуб в ладони,

И в тех ладонях застеклилась кровь.

Так начиналось детство…

Падая, рыдая,

Как птица, билась мать.

И, наконец,

Запомнилось, как тают, пропадают

В дверях жандарм, солдаты и отец…

А дальше — путь сплошным туманом застлан.

Запомнил: только плыли облака,

И пахло деревянным маслом

От жёлтого, как лето, косяка.

Ужасно жгло. Пробило всё навылет

Жарой и ливнем. Щедро падал свет.

Потом войну кому-то объявили,

А вот кому — запамятовал дед.

Мне стал понятен смысл отцовских вех.

Отцы мои! Я следовал за вами

С раскрытым сердцем, с лучшими словами,

Глаза мои не обожгло слезами.

Глаза мои обращены на всех.

1938

Дед

Он делал стулья и столы

и, умирать уже готовясь,

купил свечу, постлал полы,

гроб сколотил себе на совесть.

Свечу поставив на киот,

он лёг поблизости с корытом

и отошёл. А чёрный рот

так и остался незакрытым.

И два громадных кулака

легли на грудь. И тесно было

в избёнке низенькой, пока

его прямое тело стыло.[14]

1939

Тут Горький жил

(На просмотре фильма «Детство Горького»)

Тот дом, что смотрит исподлобья

В сплетенье жёлтых косяков,

Где люди верят лишь в снадобья,

В костлявых ведьм да колдунов,

Где, уставая от наитий,

Когда дом в дрёму погружён,

День начинают с чаепитий,

Кончают дракой и ножом;

Где дети старятся до срока,

Где только ноют да скорбят,

Где старики сидят у окон

И долго смотрят на закат,

Где всё вне времени и места,

Где лишь кулак имеет вес,

Где перезревшие невесты

Давно уж вышли из невест.

Где всё на правду не похоже

И что ни делают — всё злость!

Где с первобытным рвеньем гложут

Нужды заплёванную кость,

Где ближний ближнего обмерит,

Где счастлив тот лишь, кто в гробу,

И где уже никто не верит

Ни в ложь,

   ни в правду,

     ни в судьбу,

Где возведён в закон обычай

Ничтожной горсточкой задир,

Где каждый прав и пальцем тычет,

Что он плюёт на здешний мир,

Где нищету сдавили стены,

Где люди треплют языком,

Что им и море по колено,

Когда карман набит битком,

И где лабазник пьёт, не тужит,

Вещает миру он всему,

Что он дотоле с богом дружит,

Пока тот милостив к нему,

Где, как в игрушку, в жизнь играют,

Обставив скаредный уют,

Где детям петь не позволяют

И небо видеть не дают,

Где людям не во что одеться,

Где за душой — одни портки,

Где старики впадают в детство,

А дети метят в старики, —

Пусть я хотел, хотел до боли

Пересказать всё чередом,

Я не сказал и сотой доли

Того, чем славен этот дом.

Его я видел на экране,

Он в сквозняке, он весь продрог.

Тот дом один стоит на грани,

На перекрёстке двух эпох.

1938

Что я видел в детстве

Косых полатей смрад и вонь.

Икона в грязной серой раме.

И средь игрушек детский конь

С распоротыми боками.

Гвоздей ворованных полсвязки.

Перила скользкие. В углу

Оглохший дед. За полночь — сказки.

И кот, уснувший на полу.

Крыльцо, запачканное охрой.

И морды чалых лошадей.

Зашитый бредень. Берег мокрый.

С травой сцепившийся репей.

На частоколе чёрный ворон,

И грядка в сорной лебеде.

Река за хатою у бора,

Лопух, распластанный в воде.

Купанье — и попытка спеться.

На берегу сухая дрожь.

Девчонка, от которой ждёшь

Улыбки, сказанной от сердца.

…Всё это шло, теснилось в память,

Врывалось в жизнь мою, пока

Я не поймал в оконной раме

В тенётах крепких паука.

О, мне давно дошло до слуха:

В углу, прокисшем и глухом,

В единоборстве билась муха

С большим мохнатым пауком.

И понял я, что век от века,

Не вняв глухому зову мук,

Сосал, впиваясь в человека,

Огромный холеный паук.

И я тогда, давясь от злобы,

Забыв, что ветер гнал весну,

Клялся, упёршись в стенку гроба,

В котором отчим мой уснул.

Клялся полатями косыми,

Страданьем лет его глухих,

Отмщеньем, предками босыми,

Судьбой обиженного сына,

Уродством родичей своих, —

Что за судьбу, за ветошь бедствий

Спрошу я много у врага!

Так шло, врывалось в память детство,

Оборванное донага.[15]

1939

«Моя земля — одна моя планета…»

Моя земля — одна моя планета,

Она живёт среди ночей и звёзд.

Мне говорят, что путь бойца-поэта

В её ночах не очень будет прост.

Но я иду.

1938

Д. Цуп. Поле осенью

«Не надо слов. Их много здесь говорено…»

Не надо слов. Их много здесь говорено —

Всё перебрали, оценили здесь.

Ведь жизнь останется навеки

неповторенной,

Короткой,

   как оборванная песнь.

1938

Баллада о Чкалове

Всего неделю лишь назад

Он делал в клинике доклад.

Он сел за стол напротив нас,

Потом спросил: «Который час?»

Заговорив, шёл напролом,

И стало тесно за столом.

И каждый понял, почему

Так тесно в воздухе ему.

И то ли сон, горячка то ль,

Но мы забыли вдруг про боль.

Понять нельзя и одолеть,

Как можно в этот день болеть.

Врачи забыли про больных,

И сёстры зря искали их.

Иод засох и на столе

Лежал как память о земле,

Где людям, вышедшим на смерть,

Хоть раз в году дано болеть.

Докладчик кончил. И потом

Он раны нам схватил бинтом,

Он проводил нас до палат.

Ушёл. И вот — пришёл назад.

И врач склонился над столом,

Над ним — с поломанным крылом.

И было ясно, что ему

Теперь лекарства ни к чему.

И было тихо. Он лежал

И никому не возражал.

Был день, как он, и тих, и прост,

И жаль, что нету в небе звёзд.