Избранное - [22]

Однажды вечером — кажется, на пятый день нашего пребывания в С. — я осторожно спросил ее, хорошо ли она себя чувствует и не болеет ли.

Ваня ответила не сразу. Она сидела на кровати в своей белой блузке и пришивала большую коричневую пуговицу к зимнему пальто. Некоторое время она смотрела на меня, изогнув бровь, словно не поняла вопроса. Я уже жалел, что его задал.

— А, пустяки, — проговорила она медленно, будто извиняя меня. — Иногда на меня находит… от переутомления. Э т о  осталось у меня с детства. Я росла одна, часто болела.

— Как одна? Без родителей?

— Родители у меня есть, они живы. Только лучше бы их не было…

Э т о  у нее прошло, словно под воздействием моего вопроса. Она отвечала спокойно и рассудительно, а у меня холодок пробежал по спине от ее слов. Данаил лег грудью на стол и, приблизив свое лицо к Ваниному, спросил тихо:

— Они… фашисты?

— Нет, — сказала Ваня, — отец в свое время даже участвовал во Владайском восстании[3].

— Тогда почему ты так говоришь?

В его голосе был упрек. Ваня вколола иглу в пальто и отбросила его в сторону.

— А почему бы мне так не говорить? Они меня не спрашивали, когда меня родили, и я не обязана им прощать, — ответила она сурово. — Если я стала человеком… это не их заслуга.

В тот вечер мы узнали короткую грустную повесть Ваниной жизни. Она рассказала ее сухо и бесстрастно, не пытаясь что-либо сгладить или вызвать сочувствие, как будто заполняла анкету.

Ваня родилась в этом городе и никогда из него не выезжала. Ее отец в молодости учительствовал в окрестных селах, а после возвращения с фронта занимался часовым ремеслом и хорошо зарабатывал. Он любил гулять и бражничать, говорил, что война научила его жить. Женился поздно, в тридцать четыре года, — Ванина мать, дочь кожевника, не закончившая коммерческого училища и воспитанная в строгих правилах, была на десять лет моложе его, — и некоторое время все шло хорошо. Но когда Ваня училась в первом классе, ее отец внезапно и бесследно исчез из города. Что с ним сталось, никто не мог сказать. По городу пошли сплетни: одни говорили, что он убит и где-то тайно похоронен, другие — что он эмигрировал, третьи — что он сбежал от жены, которую не мог выносить. Его дружки утверждали, что перед своим исчезновением он часто жаловался, что «задыхается в этом городе», что он стал сварливым и угрюмым, и во всех пересудах только это и было достоверно.

Ванина мать заболела или пыталась отравиться — точно Ваня не знала — и долго пролежала в больнице, а когда вышла оттуда, оказалась в отчаянном положении. Родители считали ее виноватой, дескать, мужа не сумела удержать и сама навлекла на себя позор, а теперь люди «треплют ее имя на всех углах». Они захлопнули перед ней двери своего дома. Вся родня последовала их примеру. На фабрику мать не решалась идти работать — из-за мещанских предрассудков, как выразилась Ваня. Она попробовала вышивать дома болгарским крестом скатерти и носовые платки для одного пловдивского торговца, но работа была изнурительная и плохо оплачивалась. Тогда она пошла продавщицей в кондитерскую, вероятно, с отчаяния или в пику своим родственникам. Это стало началом ее падения. Первым стал захаживать к ней домой хозяин кондитерской, потом — какой-то поручик из гарнизона, пока дурная слава не замарала окончательно ее имя. Ваня была предоставлена себе. Голодала, недосыпала. С тринадцати лет ходила стирать и мыть полы по домам, летом прислуживала в портняжной мастерской. Но школу не бросила и поступила в гимназию. Там еще в первых классах подружилась с ремсистами, и это определило ее дальнейшую судьбу, спасло от растленной атмосферы в доме.

Между тем перед войной неожиданно вернулся ее отец — постаревший, сломленный, с деревяшкой вместо правой ноги. В дом водворился насильно — жена не хотела его пускать — и, прогнав ее любовника, восстановил свои «законные права». Для Вани началось самое тяжелое время. К стыду и бедности, которые она терпела до тех пор, прибавились бесконечные пьянки и драки, часто с вмешательством соседей и полиции. Пили оба — и муж и жена; он рассказывал ей темные истории из своей жизни во Франции и Стамбуле и о том, как именно там, в Пере, грузовик проехался по его ноге и оставил его калекой. Он то бушевал, обвиняя жену в «измене», то плакал и ползал у нее в ногах, умоляя его простить. Уже во время войны Ваня стала страдать нервными припадками, и ее взяли к себе родители одной подруги. Домой она так и не вернулась. Когда немного оправилась, бросила гимназию и поступила работать на текстильную фабрику. Здесь она всецело отдалась подпольной работе… Ваня умолкла, я посмотрел на Данаила. Он чертил пальцем на синей покрышке стола воображаемые линии. Губы его были сжаты так крепко, что побелели.

Я встал и вышел во двор выкурить сигарету. Прислонился к старому тополю возле ограды. Тополь вонзил в тихую ночь свою верхушку, неподвижную и прямую, как копье. Она повела мой взгляд вверх, к ясному звездному небу, и оно показалось мне жестоким в своей бесстрастной чистоте. Бедная Ваня! Напрасно я побудил ее рыться в прошлом: о таких вещах нельзя говорить без боли. И бессмысленно возвращаться назад по грязным дорогам жизни, чтобы свести счеты с теми слабыми людьми, которые там завязли.