Избранное - [56]
— Аминь! — откликнулся Ибрагим, который как раз в это время произнес последние слова молитвы.
Перевод Е. Гунста
© Издательство «Художественная литература», 1966
Опиум и дубинка*
(Роман)
Он распахнул окно, и сразу перед ним открылся озябший город, грязное море, голубое небо. Он глядел на Алжир сверху, и красота города представлялась ему хрупкой и неверной. Впереди было море, оно словно стояло стеной, сливаясь с небом. С обеих сторон к поверхности воды круто спускались склоны гор. Между горами и морем Алжир втиснул, прижав их вплотную к набережным, множество белых приземистых домов, среди которых резко выделялось несколько небоскребов. Кубики домов самых разных оттенков и очертаний облепили склоны. На холмах всюду темная зелень сосен и олив, немыслимые, точно с рекламных открыток, яркие цветы оплетают стены домов, а то и вовсе скрывают их от глаз.
Дома Алжира, в какой бы его точке они ни находились, владеют строго отмеренными участками неба.
Перед безупречной красотой залива, открытого в синюю, ничем не нарушаемую монотонность моря, обостряются чувства и яснее становятся мысли. Очерченное четким кольцом гор и пределами моря, небо распростерлось над Алжиром, словно вечно новое и неотступное искушение. И город страстно стремится к небу. В Алжире, чтобы подышать вольным воздухом, приходится подниматься на холмы.
Однако не так давно, спасаясь от удушья замкнутой гавани, город перевалил на другую сторону холма.
А раисы[26], которых всегда манил ветер широких просторов, свободы, приключений, отправлялись за всем этим в море. Они предоставляли деям и янычарам благоустраивать или обуздывать ощетинившиеся холмы, коварные пески, долины, которые крестьяне, прикованные к земле, отвоевывали у комаров и саранчи. Их взоры были околдованы морским простором, где иногда, неся усладу сердцу, возникали тонкие силуэты парусных галионов, груженных золотом, пленниками и теми богатствами, которые они предпочитали добывать силой, а не производить.
— Полюбуйтесь на одну из самых красивых гаваней мира!
Башир резко обернулся. Это вошел Рамдан; он стоял, засунув руки в карманы, зажав в уголке рта недокуренную сигарету, и с презрением взирал на открывшуюся перед ним панораму города. Как всегда, он вошел без стука.
— Посетите Алжир, страну солнца!
— Да, это красиво, — покорно сказал Башир.
— Это ужасно, отвратительно, непристойно…
— Что именно?
— Все это… гавань, море, Касба[27], розовые виллы, сады… Вся красота Алжира — это ловушка для простаков, мистификация.
Жестом трибуна, ораторствующего перед толпой, он перечеркнул окно.
— Это гладкое море лицемерно, лжива невинность вымытого неба, голубого, словно мечта девушек, разумеется девушек прежних, потому что нынешние мечтают об автоматах и засадах и их небеса горят отсветами пожара…
— «Друг, сказал греческий ребенок, ребенок с голубыми глазами…»
— Комедиант!.. Они заполучили тебя со всеми потрохами… Они лишили тебя разума, опустошили, заразили… У тебя не осталось ничего святого, все для тебя комедия…
— Я цитировал Гюго. Мне казалось, это доставит тебе удовольствие, господин учитель.
— А между тем то, что происходит в стране вот уже три года, должно было бы излечить тебя от комедиантства. Столько крови, столько страдания, столько смертей. Но нет. Ты думаешь, что кровь — это краска, и ждешь, что мертвые, десятками выставляемые на обозрение в твоей газете каждое утро, поднимутся после представления, — еще немного, и ты отправишься за кулисы поздравить их с успехом… Комедиант!.. Ты всего лишь комедиант!..
Когда Рамдан сердился, он становился поэтом, вместе с яростью к нему являлось вдохновение. Но не надолго. Рамдан снова становился нравоучительным проповедником, преисполненным холодной страсти, который хочет убедить и нисколько не стремится воодушевить. Он остывал, и его продуманная речь, упрямая и педантичная, состоящая из скучных периодов, лишь кое-где перемежалась слабыми восклицаниями.
— Закрой окно… Меня тошнит от твоей гавани!..
— В кои-то веки мне представилась возможность с чистой совестью насладиться чем-то прекрасным.
— Неужели?
— А что? Не станешь же ты убеждать меня в том, будто и красота Алжира тоже привилегия буржуа? Она доступна одинаково всем, обеспеченным людям так же, как и пролетариям.
— Вот именно!.. Вроде шлюхи… Только нужно иметь монету даже для того, чтобы насладиться красотой шлюхи… много монет.
— Эта гавань прекрасна, даже если у тебя пусто в животе.
— Ты отлично знаешь, что это не так… Когда в животе пусто, у тебя круги перед глазами, и ты не видишь гавани… Она не прекрасна и не безобразна, ее просто не существует…
Он взял Башира за отвороты куртки.
— Говорю тебе: они одурачили тебя своими баснями, как и всех других! Они поймали тебя на приманку лазурного неба, изумрудного моря, солнца Алжира, которые даны всем без разбора, в которых мы все просто купаемся, все… без различия расы и религии. Любуйтесь, дамы и господа, нашей кротостью и человеколюбием… ах! человеколюбие, им это очень нравится!.. Мы оставили арабам их небо. Все дети Алжира едины под его солнцем.
— Они и это у нас отобрали?
— Еще бы! Ты прекрасно знаешь, что природа погибла для нас в тот день, когда они пришли сюда. Море полно их кораблей, небо — самолетов, леса — жандармов… Нас изгнали отовсюду… Постой!.. Хочешь, я испорчу пейзаж, которым ты любуешься? Посмотри сам: вон Летний дворец, там генералы устраивают парады в перерывах между двумя облавами; рядом — вилла Сезини, там пытают; ниже — центральный комиссариат, туда в любой час дня и ночи возами сгружают алжирцев; по соседству — Отоматик, где студентики поигрывают перед девицами новенькими пистолетами; дальше — мэрия, в ее подвалы алжирцев бросают перед допросом; Касба, куда арабов загнали, как в гетто; Приморский бульвар, оттуда разъяренные толпы сбрасывают вниз прохожих за то, что они — арабы… Город стал липким от крови, город смердит.
