Избранное - [43]

Ветер стих, и немного погодя перед Мокраном зареяли редкие, пышные хлопья снега, похожие на медленно и плавно летающих бабочек. «Пройти перевал, пройти перевал», — скрипели под его башмаками мелкие камешки. Вскоре белые стрелки, бороздившие воздух в разных направлениях, заполнили все пространство. Крупные хлопья описывали в воздухе сложные, неожиданные кривые и осторожно опускались на землю, чтобы здесь умереть. Зато градины, наоборот, летели по прямой линии и с шумом ударялись в каменистую почву. Мокрану казалось, будто воздух стал плотнее и с каждым шагом ему приходится рассекать толстый слой ваты. Он тяжело передвигал ноги, словно на них висели гири.

Когда он достиг перевала, снег уже забелил все кругом. Небо было все в облаках, и только по светлому пятну в одном месте можно было догадаться, где солнце. У ног Мокрана раскинулся весь кабильский край. Вершины гор развернулись, как лепестки веера. Снег до них еще не добрался. Счастливцы, живущие внизу, не ведают тех бурь, что свирепствуют на высотах.

Ветер неистово врывался в расщелину. Мокрана со всех сторон охватывал вихрь, необузданные, бешеные порывы которого несли в себе бесчисленное множество снежинок. Мокран долго не мог прийти в себя, тщетно стараясь отдышаться. На выступах хребта, уходившего в сторону его племени, виднелись селения, коричневато-серые, как земля. Тут и там из труб валил дым: снег внизу еще не выпал, но холод уже предвещал метель. Люди жались к печам; как приятно в предвидении бурана чувствовать себя не одиноким. Тут собрались все. Скот они благоразумно загнали в овчарни. Припасли ячменя, пшеницы, сена, соломы, масла, дров. Теперь легко переждать ненастье, а когда в воздухе появятся первые снежинки, дети будут водить хороводы и петь:

Снегу ниспошли аллах!

Чтоб лежало на полях

Одеяло белое,

Чтоб сидели мы в углах,

Ничего не делая.

Только ели, только пили

Да еще волов кормили.

Долина! Он представил себе славный огонь, разведенный в очаге, и друзей, занятых беспечной болтовней. Ему захотелось поскорее избавиться от всех этих мук, самому устроиться где-нибудь в уголке, среди близких, не ощущать больше собственного тела, истерзанного болью и страданием, а главное — не слышать голоса, который звучал в порывах ветра, плакал в расщелинах скал, гремел в раскатах грома или замирал в снегу под его шагами:

— Ведь я твоя жена.

Его охватило такое острое желание окунуться вместе со всеми в легкодоступное счастье, что он снова, с трудом подняв голову, стал смотреть в ту сторону, где жили счастливцы, и вдруг в самой дали, на последнем холме, замаячила Тазга, еле различимая на таком большом расстоянии. Мокран простер руки, снова хотел дотянуться до родной деревни, потом крикнул, как ему казалось, очень громко:

— Аази!

Но, к великому его удивлению, эхо не повторило призыва, хотя в горах оно всегда раздается очень четко и раскатисто. На самом же деле ни единого звука не сорвалось с его окоченевших губ. Да и все равно призыв его потонул бы в белом безмолвии или в реве бурана, который не давал ему дышать, чтобы передохнуть, приходилось закрывать рот полою бурнуса.

И все же Аази услыхала его, ибо он ясно увидел, как она несется к нему, подхваченная порывом ветра. Она спокойно улыбалась, как и прежде, и словно летела над снегом, не оставляя за собою следов.

На ней было платье в горошек, доходившее до колен, — то самое, в каком он видел ее последний раз. Вид у нее был и приветливый, и недоступный, и она улыбалась Мокрану.

Он побежал ей навстречу и спросил, стараясь перекричать ветер, почему на ней нет круглой брошки племени ат-Йани?

— Но ты же знаешь, у меня нет детей, — ласково ответила она и опять улыбнулась.

Почему она, однако, не хочет подойти? Она остановилась, замерла и, не моргая, смотрела ему прямо в лицо. Сам он не мог добраться до нее. Он продвигался с великим трудом, ибо снег стал глубоким; когда же Мокран пытался ускорить шаг, башмаки его скользили назад.

Самым странным казалось то, что теперь он ничего не чувствовал. Он шел как автомат, устремив взор на Аази, которая стояла перед ним все так же неподвижно и все так же улыбалась ему. Он погрузился в какое-то упоительное блаженство. Все окружающее как бы перестало для него существовать — и снег, и холод; в пустом, оголенном пространстве, где не было ни бурана, ни голосов, они остались вдвоем — Аази и Мокран. Он даже не мог бы сказать, где находится — далеко или близко от Тазги. Он был счастлив, только и всего. Однако почему Аази не хочет подойти к нему?

Но вот он бросается к ней. Она широко распахнула ему навстречу руки. Он порывисто обнял ее, крепко прижал к себе. Под легкой тканью ее платья чувствовалось упругое тело. Он обнял ее еще сильнее. Поблизости раздался голос Менаша — он пел похоронную песнь. И тут сознание Мокрана затмилось.

* * *

Мокрана похоронили три дня спустя на кладбище Шаалалов. После кончины Муха это была первая смерть в роду, и могилу ему вырыли рядом с могилой пастуха.

Отыскать тело было очень трудно, потому что его совсем занесло снегом. Только длинная палка да ремень от солдатской сумки помогли обнаружить труп. Менаш и его товарищи разгребли снег и откопали Мокрана; казалось, он крепко спал, завернувшись в бурнус. Буря утихла, и они решили, что лучше отнести умершего к зуауа, в родное селение, чем возвращаться обратно в Мейо.