Избранное - [205]

— Такси!

Он открыл ей дверцу.

Первые старцы, явившиеся на площадь после утренней молитвы, обнаружили Мурада, дрожавшего в ознобе на плитах. Они окликнули его несколько раз и, так как он не отвечал, отнесли его домой. Мать с Тамазузт давно уже встали. Они уложили Мурада на груду одеял и развели огонь, чтобы он мог согреться.

К обеду тело его начало гореть, пришлось снять одеяла. Мурад дышал с трудом. Порою он открывал глаза и звал каких-то мужчин и женщин. Мать с Тамазузт знали только некоторых из них: почти все они умерли. В Тазге нет врача, а до ближайшей больницы около двадцати километров.

К вечеру лихорадка спала, и Мурад смог немного отдохнуть, однако он никого не узнавал и не отвечал, когда мать или Тамазузт звали его. Ночью температура снова поднялась, и Мурад опять стал бредить. Он произносил речи, как в былые времена, когда собирал жителей деревни, но Тамазузт не могла разобрать его слов. Это продолжалось и на следующий день. Он умолкал лишь на короткое время, когда засыпал, но тут же внезапно просыпался. Только к середине следующей ночи он перестал наконец разговаривать с теми, кто являлся ему во сне. Тамазузт, которая принесла кувшин с холодной водой, черты лица его показались спокойными. Дыхание его было ровным. Тамазузт не стала его будить и, осторожно ступая босыми ногами, пошла погасить лампу, горевшую до тех пор.

Вскоре во тьме раздался голос муэдзина. Тамазузт взяла большой кувшин: в этот час воды в роднике много, и она прохладная. Перед уходом она зашла взглянуть на Мурада: он еще не проснулся. Лицо его казалось умиротворенным. Она потрогала его руки: лихорадка отпустила его. Если все будет хорошо, к вечеру Мурад сможет хоть немного поесть (он не ел ничего с тех пор, как приехал), а через несколько дней, глядишь, и поправится.

Письмо Камеля к Амалии:

«Алжир, такого-то числа…

Сообщаю тебе о смерти Мурада. Делаю это сразу же, без всяких церемоний, потому что знаю, что церемонии в таких случаях излишни.

Он оставил после себя огромную пустоту. Никто ее не заполнит, мы это знаем. Он умер от лихорадки, можно сказать, скоропостижно, в маленькой деревушке, затерянной в горах. Я даже не был на его похоронах, как, впрочем, никто из его здешних друзей. Когда мы об этом узнали, было уже слишком поздно.

Но к чему обманывать себя? Это должно было случиться, я хочу сказать: именно так. Он любил идти против течения. Вокруг него все бурлило, а он замыкался в нелепых мечтах. Подросток, так и не ставший взрослым, он все время хорохорился, читал нравоучения, вставал в позу, изображал из себя святого, был легко раним — такие обычно не выдерживают. Он предпочитал идти напрямик, не любил прибегать к уловкам. А когда человек не желает замечать даже пыль на своих ногах, он вообще не видит никаких помех: ни камней на дороге, ни гадюк в траве, ни колдобин — и, конечно, натыкается на них и падает.

Так что вряд ли стоит предаваться отчаянию. Мой друг (а он был им, может быть, даже в большей степени, чем кто-либо другой, и вы это знаете), мой друг не только посягал на законы диалектики, он бросал вызов самому аллаху. С какой яростью он отталкивал всякую милость! Теперь я не смог бы вынести ни одного из этих пустомель, надо очистить от них землю, если потребуется — то и силой. Вспомни библейские заповеди. Бог дал нам землю, чтобы пользоваться ею, ее дарами, впиваться в нее зубами до крови, до опьянения впитывать ее соки, чтобы множить ее плоды, а не отвергать их. Если бы не было у меня шале в горах Шреа, я бы и не знал, что гора, вздымающаяся в небо над Блидой, — это гимн земной красоте. Если бы не было у меня домика на берегу моря (которым, к слову сказать, ты можешь пользоваться когда угодно и сколько угодно), Средиземное море являло бы собой всего лишь большую лужу соленой воды.

Глядя на меня, аллах должен радоваться, что создал мир за шесть дней, ибо со мной для аллаха всегда праздник. А стоило всевышнему повстречать того, другого, как у него, верно, всякий раз мороз подирал по коже. Ни пощады, ни милости! Когда он приезжал ко мне в Шреа, лес вокруг вдруг тускнел, огонь казался адским пламенем, я терял аппетит. И хотя он ничего не говорил, молчание его было невыносимо, уж лучше бы он кричал. Вслух он ничего не выражал, зато глаза его (помнишь? — карие, смотрят как будто отрешенно, а на самом деле пронизывают насквозь) были красноречивее всяких слов. Он не слишком дорожил жизнью и не цеплялся за нее, не умел приспособиться к ней. Такого рода плод держится не крепко, ему достаточно случайного дуновения. А тут как раз и подуло.

Теперь, когда его не стало, мы заживем в своем кругу, в кругу тех, кто всей душой влюблен в прекрасные дары земли. Ну вот, я заговорил, как он. Он и сейчас вполне способен по-прежнему отравлять нам существование даже оттуда, где ему положено парить средь ангелов.

P. S. Я написал это письмо месяц назад. Но так и не решился отправить. Не знаю, отправлю ли его когда-нибудь.

Я даже не предполагал, насколько я был прав. Мертвый, он неотступно преследует нас. Раньше, когда я не видел его, я о нем забывал, теперь он всегда со мной. Поначалу то была как бы маленькая трещинка. Я говорил себе: он только что умер, пройдет время, и все забудется. Ничуть не бывало. Трещинка становилась все шире. И теперь уже ясно, что она никуда не денется. Живого я мог забывать его на долгое время, но призрак его — никогда! Он не дает мне покоя. Ночью мне снится, что он сжимает меня в своих объятиях, я задыхаюсь и вскакиваю, обливаясь потом, чтобы снова встретиться с ним, он ждет, приложив палец к губам, его карие глаза смотрят, не мигая, совсем как раньше.