Избранное - [40]

— Восемь лет прошло. Что скажешь теперь?

— Вижу, бога ты почитаешь.

Если б Мирзо-Хур не был купцом, он, вероятно, не мог бы снести оскорбления. Но он только плотнее сжимает губы: ведь он еще не успел поговорить о деле, ради которого пришел к старику. И делая вид, что в словах Бобо-Калона уловил только похвалу, не поднимая глаз, Мирзо-Хур произносит:

— Без почтения к богу нет жизни. Потому здесь и рушится все, Бобо… И много зла будет еще… Скажи, ты слышал о караване русских?

— Говорили тут с Шо-Пиром они.

— Что говорили?

— Придет караван.

— Когда придет?

— Ждут его… Дни считают…

— Что привезет, говорили?

— Муку привезет.

— Еще что?

— Не знаю.

— Ты не знаешь, я знаю: книги привезет, чтоб дети законам неверных учились; одежду привезет, в которой ходить позорно; вонючие жидкости привезет, чтобы лить в горло тем, у кого болит живот. Ай, Бобо-Калон, пропал твой народ! Русский сахар он будет есть, русскую соль будет есть, женщины повернутся спиною к мужьям, мужчины станут безумными…

— У тебя, купец, не станут покупать ничего! — язвит Бобо-Калон.

— У меня? Пусть я купец, разве об этом я думаю? Но скажи, для тебя хорошо это, что придет караван? Разве нужен он твоему народу? Разве ты будешь молчать с теми, кто еще может слушать тебя? Разве мудрость твоя будет литься в их уши, как пустая вода? Разве весь твой народ уже сомневается в Установленном? А ты, Бобо, молчишь, когда мудрость твоих речей может жечь, как огонь!

— Ты, купец, кажется, хочешь меня учить? — холодно произносит Бобо-Калон, и купец, почувствовав, что старик слишком хорошо понимает его, решается спросить напрямик:

— Прости, достойный… Не ум мой сейчас говорил, сердце мое кипело. Скажи, я не видел этой, что прибежала сюда, ты видел ее?

— Видел… Совсем молодая…

— Твоего народа она?

— Молчала. Не знаю. Лицо — как у наших.

— Слышал я: одежда не наша?

— Одежда рваная была вся, но, видно, от богатых пришла: яхбарское платье… Косы тоже так не заплетают у нас…

— Ты думаешь, она из Яхбара?

— Кто знает! Быть может. Думаю, так.

— Что еще о ней думаешь ты, Бобо? Наверное, убежала от мужа?

— Не знаю, кто она. Только плохо, когда женщина одна по горам бегает, делает все, что захочет, и мужчины за ней не видно. Время такое: одна одержимая плодит одержимость в других… Лучше б не было ее здесь: наши женщины не смотрели бы на нее, худому бы не учились. Но что тебе до нее, купец?

— Так, так, просто так, бобо, — скороговоркой бормочет Мирзо-Хур. — Не для дела спросил, любопытства ради. Смотри, луна заходит за гору, спасибо тебе за мудрый твой разговор, идти мне пора. За хорошим разговором времени, как за стеной, не видно. Позволишь ли приходить, когда одиночество гонит меня из дому? Душа моя отдыхает с тобой.

И, не дождавшись ответа старика, который только склонил голову, милостиво соглашаясь на дальнейшие посещения купца, Мирзо-Хур поднимается с камня и, не скрывая своей торопливости, произносит все полагающиеся слова почтительного прощания. И хотя в действительности луна еще далеко от края ущелья, Бобо-Калон не задерживает незваного гостя.

6

Той же неуклюжей, тяжелой походкой купец вышел из разрушенных ворот крепости на тропу и, спускаясь между блестящих в лунном свете гранитных гор, направился к селению.

В селении, безлюдном и тихом, все давно спали. Даже собаки, слишком ленивые для того, чтобы залаять на одинокого, проходящего мимо человека, только проводили его глазами, быть может потому, что узнали его.

Мирзо-Хур прошел все селение и, дойдя до своей лавки, прилепившейся над самой рекой, на краю обрыва, тихо открыл маленькую, с резными украшениями, двустворчатую дверь. Остановился на пороге, прислушался к храпу в темном углу заставленного товарами помещения.

— Кендыри! О-э, Кендыри! — тихо промолвил купец.

Храп оборвался.

— Кендыри! — повторил купец. — Встань, поговорить надо.

— Что случилось? — послышался заспанный голос.

Мирзо-Хур присел на пороге; придерживая рукой штаны, к нему выбрался полуголый человек. Луна осветила его узкое и острое, словно кривая сабля, гладко выбритое лицо. Черты этого туго обтянутого кожей лица были мелкими и сухими. Большие, выступающие вперед зубы белели в мертвом, холодном оскале, словно этот человек, однажды неприязненно осклабившись, так и остался с принужденной улыбкой. Голова его была тоже тщательно выбрита и поблескивала в лунном свете.

Выйдя на порог, он молча присел на корточки и застыл в этой позе, в которой кочевник чувствует себя так же легко и свободно, как горожанин, сидящий в удобном кресле.

Мирзо-Хур полушепотом сообщил ему о посещении Бобо-Калона. Кендыри был всего только брадобреем, которому за помощь в торговых делах купец предоставил право жить в своей лавке, и можно было бы думать, что нищий, оборванный брадобрей, живущий у купца из милости, должен относиться к нему с почтительностью и смирением. В самом деле: когда два года назад Кендыри, грязный, голодный, с одной лишь сумкой через плечо, в которой болтались самодельная железная бритва да завернутый в тряпицу точильный камень, пришел в селение, никто не захотел предоставить кров бродячему брадобрею, и только Мирзо-Хур, сытно его накормив, предложил ему жить у себя и даже дал ему из своих запасов чалму и халат… Сначала все удивились столь необычной щедрости Мирзо-Хура, но когда Кендыри прожил у него и месяц и два и, наконец остался совсем, ущельцы решили, что просто купцу нужен дешевый работник и что, конечно, Мирзо-Хур не был бы настоящим купцом, если б не сумел сторицей возместить произведенные на пришельца затраты!