Избранное - [57]

Не обескураживало его и когда Серафима в отчаянии хваталась за голову:

— Боже мой, до чего ты туп. Ну как научить тебя буквам, как научить читать?

Через день по вечерам он появлялся в школе, держа в одной руке тетрадку, а другой ведя за собой жену.

— Добрый вечер! — говорил он, и оба они усаживались на первую парту, послушно ожидая объяснений.

В конце концов Серафима потеряла терпение:

— Разве ты не видишь, баде Иоан, что другие больше не ходят?

— Вижу. Что ж тут хорошего?

— Ты думаешь, что когда-нибудь научишься писать?

— А как же!

— Знаешь, мне не хотелось бы тебя огорчать, но я не думаю, что ты можешь научиться.

— А я, прошу прощения, думаю, что смогу! Ты что скажешь, Равека?

Женщина смутилась. Прикрыв ладонью рот, она пробормотала:

— А что мне говорить? Я скажу, как и ты.

— Но, видишь ли, вас осталось только двое. Не знаю, стоит ли мне терять время ради двоих.

— Коли есть решение, ты уж выполняй. Ион Чикулуй сказал, что ты должна нас учить. А Ион Чикулуй человек партийный.

Серафима не решилась попросту его выгнать. Скрывая досаду, она сложила свои пухлые губы в улыбку.

— Ну, раз Ион Чикулуй… — промяукала она.

Но Строя так и не выучил бы ни одной буквы. К счастью, он услыхал, что в клубе люди уже складывают слоги. Взял жену за руку и отправился в клуб.

Серафима обрадовалась. Однако хорошенько все обдумав, она решила сходить в клуб.

— Мои ученики не ходят на занятия, — сказала она. — И я, хоть и нездорова, пришла сюда, помочь вам.

И, усевшись в уголке, она с улыбкой слушала, как неуверенно, запинаясь, читают те, кто впервые в жизни узнавал на страницах книги привычные слова.

Однако на душе у Серафимы было неспокойно. Она сделала глупость и видела, что на нее при встречах стали посматривать косо.

Нельзя сказать, чтобы она боялась. По природе своей Серафима была не из пугливых, но положение складывалось неблагоприятное. Ей казалось, будто под кожу у нее набилось бесчисленное множество песчинок и при каждой попытке избавиться только раздражают еще больше, становясь просто нестерпимыми. Она часто вспоминала о смиренном и ловком Горациусе Мэлай, бывшем некогда писарем в Сынтиоане, от которого вместе со склонностью к полноте она унаследовала и гибкость характера — внешне ласкового и располагающего, а в действительности жадного и жестокого. Серафима выросла среди крестьян, но ничему от них не научилась. Все, что было в ее сердце — все чаяния и желания, чувства и мысли, — она унаследовала от отца. В юности она позволяла себе немножко романтики, но когда ей перевалило за двадцать, ее взгляд на мир претерпел небольшое изменение. Она утвердилась в отцовском мнении: «Жизнь тогда хороша, когда есть все, что тебе нужно. А для того чтобы иметь все, что нужно, необходимы деньги. А чтобы получить как можно больше денег, нужна хитрость». Серафима гордилась своим отцом и восхищалась его хитростью, хотя надеялась, что ей самой не придется развивать в себе подобные качества. При богатстве, нажитом писарем, ей нужен только расторопный и не обязательно красивый муж, остальное пошло бы само собой, и можно было бы жить в свое удовольствие. Но вот мир изменился, и мечта о счастье развеялась. Некоторое время Горациусу Мэлай благодаря ловкости и изворотливости удавалось сохранять свое благосостояние и надежды, но крестьяне ничего не простили ему, и в конце концов, несмотря на все его ухищрения, они выгнали его вон из сельской канцелярии. Это произошло, когда ограничивали кулаков. Создавшееся положение заставило Серафиму пустить в ход всю свою хитрость, как кошка в нужный момент выпускает когти. Пользуясь нехваткой учителей, она нашла себе приют в этой деревушке. Когда они расставались, отец наставлял ее: «Ты не пропадешь. Можно хорошо жить и в деревушке. Теперь тяжелее, но все-таки можно. Только не позволяй крестьянам садиться тебе на шею! Будь осмотрительна!»

Следуя совету отца и повинуясь своей природе, Серафима лавировала достаточно искусно. Для нее это не составляло большого труда. Но теперь настроение у Серафимы было неважное, хотя работа по ликвидации неграмотности в деревне шла через пень колоду.

С некоторых пор Макавей только опускал глаза да помалкивал, когда речь заходила о трудностях в клубной работе и о ликвидации неграмотности. И только если начинали толковать о других делах, он снова становился разговорчив, как будто хотел уморить всех своими советами и поучениями. Однако, когда эти трудности так увеличились, что только про них все и говорили, Макавей призадумался. Он понял, что ему все-таки не отвертеться. Особенно после того, как однажды Ион Чикулуй посмотрел в его голубые глаза и как бы невзначай бросил:

— Слушай, Саву, не худо было бы, если б ты покрепче взялся за клуб и неграмотных. Особенно важно ликвидировать неграмотность. Я думаю, ты подал бы хороший пример, если бы сел с ними за парту. Это бы их подтянуло.

Некоторое время Макавей безуспешно пытался забыть об этом разговоре. Он вспоминал, как яростно ругался с крестьянами, которые не хотели ни ходить в клуб, ни отпускать сыновей и дочерей, как спорил с теми, кто смеялся или нес всякую чушь насчет клуба. Он не мог не вспомнить и те дни, когда он, пожилой человек, таскал березовые слеги для изгороди. И ему стало стыдно. Он снова и снова спрашивал себя, не зазорно ли такому человеку, как он, коммунисту, читать по складам. Ведь люди полагают, что все свои поучения и советы он черпает из книг…