Избранное - [39]

— Да что же мне делать? Ведь нету у меня! Украсть?

— Теперь красть труднее, чем в твои времена.

— Что же мне делать? Господи, что же делать-то?

— Сдай поставки.

— Ох ты, боже мой! — И из глаз старика полились слезы.

Макавей не удивился слезам Висалона. «Был бы на свете господь бог, Висалон и его бы вокруг пальца обвел», — подумал он.

Висалон превозмог свое волнение, и руки его уже не дрожали. Говорил он теперь медленно, тяжело дыша. «Жги, проклятый! Жги меня, как на огне, и радуйся, — думал старик. — Будто это тебе на радость. Все равно никакой пользы. Только зависть свою потешишь. Проклятый!»

Однако Висалон ошибался. Макавей не завидовал. Макавей ненавидел Висалона, как и Висалон его. Но радовался Саву тому, что закон, которым он прижал этого кулака, выражал то, к чему и сам он стремился всем сердцем.

— Не будем больше распространяться, баде Висалон, — ласково заговорил Макавей, — чем больше слов, тем меньше толку. Завтра отвези поставки в Брецк. Знаешь, сколько за тобой? Пять тысяч килограммов кукурузы. Шестьсот килограммов подсолнуха. За все, что сдашь государству, тебе заплатят. Привезешь больше — не обидимся. Привезешь меньше — будем обижаться.

Крецу не отвечал. С самого начала он знал, что ему не отвертеться, но все-таки возражал и плакался. И теперь все в нем восстало: «Ни одного зерна не дам, ничего не дам, пусть хоть вешают!» Про себя-то он знал, что отдаст все до последнего зернышка, потому что люди эти могут найти у него и побольше и тогда уж не простят.

Всю жизнь он торговался с кем-нибудь из-за чего-нибудь, из кожи лез, каким бы маленьким ни казался барыш. Никогда ничего не выпускал из рук, пока не поторгуется, сто раз не побожится, не поругается, не поплачется. Как же теперь должен был он кипеть, когда с него, можно сказать, кожу снимали и отдавали врагам!

Макавей, не дождавшись ответа, тем же хрипловатым голосом спросил:

— Ион Георгишор все еще у тебя работает?

— У меня.

— Сколько ты ему платишь?

— Как положено по договору.

Крецу отвечал нехотя, хмуро. «Чего он, сатана, ко мне в душу лезет? Хочет и этого батрака отобрать?»

— А где он спит?

— В коровнике.

— Пусть он больше не спит в коровнике. Пусть спит в доме, он ведь человек, не скотина.

На мгновенье в голосе Макавея прорвалась ненависть. Но он сдержался и неторопливо продолжал прежним ласковым, ровным голосом:

— Я слышал, что ты опять отдал землю исполу. Это нехорошо. Закон не разрешает.

— Ну что, Макавей, что тебе нужно? Чего ты лезешь в мою жизнь, бередишь мои раны?

— До твоей жизни мне дела нет. Я только говорю, что нехорошо сдавать землю исполу, это законом запрещается. А если ты закон нарушаешь, то уж тут я не могу не вмешаться.

Макавей снова засмеялся, выдерживая испепеляющий взгляд Висалона, затем поднялся, аккуратно надел шапку и вежливо попрощался.

— До свидания, — просипел Крецу и закашлялся.

Еще долго после ухода Макавея он яростным взглядом смотрел на дверь. Теперь, как никогда, жалел он о своей молодости, об утраченной силе.

Под вечер Илие Георгишор, отец Илисие, рассказывал людям, собравшимся у кооператива:

— Это тебе не просто танцы, как все танцы. Эти с приемами, как на военной службе. Муштра! Фырцуг! И командир есть — Хурдубец. Есть и музыка — я и Ромулус Пашка. Есть и генерал — Ана Нуку. Фырцуг!

Многие смеялись над Фырцугом, но валом валили в клуб, особенно по понедельникам и четвергам, когда бывали танцы.

Засветло собирались танцоры и народ, желающий посмотреть на них. Когда собирались все, Ион Хурдубец, который, как самый лучший танцор, был избран распорядителем, поднимался со своего места, брал за руку свою партнершу Мариуку и становился посередине комнаты. Около них образовывался широкий круг. Ион кивал головой — и выходили музыканты: Илие Георгишор, прозванный Фырцугом, и Ромулус Пашка с флуерами. Когда они появились впервые, все разразились громовым хохотом, потому что оба они были маленькие, и флуеры, которые они держали в руках, казались больше их. И в довершение всего Георгишор был худ, как спичка, а Ромулус Пашка — кругл, как бочка. Однако когда оба флуера заиграли, никому и в голову не пришло смеяться. Наоборот, каждый с трудом удерживался, чтобы не сорваться с места и не отбить каблуками дробь. Вскоре стало ясно, что музыканты — душа танцевального кружка. Георгишор выводил высоко и тонко, словно жаворонок, а Пашка вторил ему низкими, будто овечье блеяние, звуками. Иногда они сбивались с такта и играли вразнобой. Тогда все танцующие начинали словно припадать на одну ногу, и Хурдубец останавливался, злобно поглядывая на виновника, то есть на Ромулуса Пашка. Встревоженный Ромулус толкал локтем в бок Георгишора. Георгишор, словно его подхлестнули кнутом, вскидывал вверх голову вместе с флуером, испускал несколько коротких пронзительных звуков, и опять красиво и чисто лилась песня, будто родник из расщелины в скале. Тогда уж за ногами танцоров едва можно было уследить — так и мелькают, только в глазах рябит.

После того как музыканты займут свое место, Хурдубец подает другой знак — и из толпы выходят танцующие пары: надувшиеся от гордости парни, мужчины с усами до ушей, женщины с высокими прическами и в чепцах, девушки с длинными косами. Они выстраивались в круг возле Иона Хурдубеца и ждали. Ждать приходилось недолго. Хурдубец голосом учителя провозглашал: