Избранное - [22]

Удар был точный. Парень метнул в ее сторону недоуменный злой взгляд. Значит, ей нужно быть предусмотрительнее, не раскрывать своих дум.

— А я верю, — упрямо проговорил он.

— Напрасно. Кулаков не будут пускать в клуб.

Парень начал выходить из себя.

— К чертовой бабушке! — выпалил он. — Кулаков пускать не будут, а танцевать я буду. Ион Хурдубец сказал мне, что и я буду танцевать. А он главный по танцам и мой друг.

— Но в клубе главная Ана. Она-то тебе не подружка.

Серафима смотрела парню в лицо, будто спрашивая: а на это что ты скажешь?

— По мне… пусть хоть десять групп организуются…

— Уж будто? Ведь лучший танцор — ты.

— Я!

— Не думаю, чтобы ты так легко смирился, если тебя обойдут…

Константин засмеялся и вдруг враждебно взглянул на нее. Его лицо исказилось судорожной гримасой.

— Ха-ха… А тебе-то что нужно?

Серафима слегка поежилась под его тяжелым, недоверчивым взглядом, но глаз не опустила. Она постаралась сохранить на губах улыбку и придать своему лицу самое невинное выражение. Необычайно доброжелательно она сказала:

— Было б жаль, если б такой танцор, как ты…

Константин отдал бы свой праздничный пояс, расшитый цветным бисером, чтобы знать, чего хочет от него эта женщина. Он чувствовал, что она добивается какой-то цели, но не мог разобраться, какой именно. Она не сгорает от любви, это ясно, тогда в чем же дело? И как ни был уверен Константин, что женщины ни о чем не помышляют, кроме любви и детишек, все же в его сердце закралось сомнение, и он настороженно с нетерпением ждал какого-нибудь слова, знака, по которому мог бы догадаться, в чем здесь суть. Сначала он подумал, что барышня с ним заигрывает. Парень был польщен и поэтому не придал особого значения ее словам. Но женщина явно куда-то гнула («как норовистая кобыла», — подумал он про себя), и ему хотелось узнать — куда.

Серафима была убеждена, что знает, чем сразить парня, и, чтобы еще больше разжечь его, добавила:

— А кто танцует в группе? Уж не Симион ли Пантя?

Константин, казалось, что-то сообразил. Он даже вздохнул, услышав это имя, но промолчал, выжидая.

— А кто танцует с Фируцей Сэлкудяну?

«И это знает чертова баба!» Он вспомнил, как сегодня ночью Истина дразнила его Фируцей: и маленькая, мол, она, и костлявая, и чего это все глядят ей вслед, не умеют, мол, нынешние парни ценить любовь. Так его допекла, что он едва не поколотил ее. «Неужто все рассказала учительнице?» От стыда и унижения Константин пришел в ярость: мало того, что он, Константин Крецу, ходит как дурак за сопливой девчонкой, которая не соблаговолит даже взглянуть на него, теперь эта ехидная баба напоминает ему, что Симион Пантя из армии вернулся.

— Это мы еще посмотрим! — бросил он с вызовом.

Он действительно искренне верил, что не отступит, пока сердце Фируцы не смягчится.

Серафима с каким-то пренебрежительным равнодушием проговорила:

— Разве только в клубе можно танцевать?

— А где ж еще?

— А за околицей?

— Этого у нас не водится. Никогда не водилось. Чтобы потанцевать, нужно идти в Кэрпиниш.

— Почему? Неужто нельзя собрать хору[7] и тут в деревне?

— Пожалуй и можно бы.

— Некому только сделать-то!

— А может, и есть… — задумчиво пробурчал парень и вдруг хвастливо заявил: — Если не пустят меня танцевать в клуб, устрою танцы у себя во дворе. Позову цыган, поставлю вина. Все село соберу.

— Вот это идея!

— Что? — переспросил он, сразу отрезвев. Неприятное подозрение расхолодило его.

— Твое дело, говорю. — Но в голосе ее звучало радостное злорадство.

Константин пожалел о вырвавшихся у него опрометчивых словах. Если б можно было вернуть их или изменить их смысл! Но изворачиваться и играть словами он не умел. Лучше уж молчать, надеясь, что никто не узнает, чего он тут наговорил.

На улице смеркалось, в комнате сгущался полумрак. Константин уже не так ясно видел лицо Серафимы, но ему казалось, что девушка все еще улыбается. Он слышал ее тонкий тягучий голосок:

— Многое еще произойдет в этой деревне.

Константин обозлился: «Какого черта ей нужно?»

— Знаешь, — продолжала девушка ленивым голосом, — клуб — это не просто танцы да вечера.

Она помолчала, словно ожидая вопроса, но парень ничего не спросил.

— У крестьян глаза откроются.

Константин опять не проявил никакого желания что-нибудь узнать.

— Вот в чем дело! — громко добавила она, и голос ее задрожал от едва сдерживаемой ненависти.

— Ну и откроются… — пробурчал Константин, прикидываясь равнодушным тупицей.

«Дурак!» — подумала Серафима и насмешливо подхватила:

— И я это говорю. Со своей стороны, я рада, что крестьяне поумнеют, глаза у них откроются и многое они станут понимать лучше. Тогда смогут и жизнь изменить.

— Пускай меняют. Мне что за дело!

— Почему нет дела? Как поумнеют да организуют коллективное хозяйство, ты уже не будешь так говорить. А как в один прекрасный день выгонят твоего отца и тебя самого следом, тогда что скажешь?

Теперь Константину все стало ясно: тех, кто организовывает клуб, эта женщина любит не больше, чем он, и готова, так же как он, стереть их в порошок, чтобы и следа от них не осталось. Грубое желание вдруг снова охватило его молодое тело. Не раздумывая, он поднялся и решительно подошел к Серафиме. В сумерках он видел ее злое лицо, круглые испуганные глаза. Он протянул к ней руку. В это время послышался скрип входной двери. Серафима ускользнула от него и выбежала вон. Послышался ее тихий, безразличный голос: