Избранное - [29]

— Пей, брат! Раз в жизни и хромой лезгинку танцует! — выкрикивал он, пригоршнями доставая из карманов деньги. — Что, Даху, значит, мы обезьяньей породы, да?

— Воистину, друг, воистину! — едва ворочая языком, подтверждал Дахундара.

— Ну, так о чем нам еще печалиться? Пей!

— Дай я тебя поцелую, Меки!

— А разве обезьяны умеют целоваться, Даху? — и Меки, усмехаясь, оттолкнул потянувшегося к нему для поцелуя приятеля.

Дахундара обиделся:

— Брезгуешь? Обзавелся деньгами и нос задрал?

— Поцелуи — бабье дело, Даху! Ты же сам говорил мне. Наливай! По земле хожу, дрихти-таро! Вот и не тужу, драхти-таро!..

К ночи ливень разошелся во всю свою разбойничью силу, он разом потушил и без того редкие керосиновые фонари на улицах Хони и разметал всех прохожих и проезжих по подъездам и подворотням. И только один фаэтон с поднятым верхом с трудом продвигался по узкой улице, похожей сейчас на бурную горную реку. Вода сверху, вода снизу, и шумела она так, что не было слышно ни колокольчиков на сбруе, ни хриплого дыхания загнанных лошадей.

Должно быть, извозчик не впервые ехал этой дорогой, в кромешной темноте он безошибочно объезжал глубокие выбоины, находил невидимые повороты и затопленные мостики. В такой потоп только сумасшедшие запрягают лошадей, но как откажешь Дахундаре, шутка ли, он целый рубль обещал за одну поездку. И не медью, а серебряный. Откуда они у него такие новенькие, сверкающие? Что-то подозрительно быстро разбогател голодранец.

…Меки на одном боку уже выспался, но вино еще не отпустило его, слишком много было выпито со вчерашнего утра. Пришла беда, не видать ему в жизни белых сванских быков, не ходить ему за плугом по своей борозде, а Дахундара другого лекарства от горя и тоски не знает: выпил хорошенько — и море по колено.

Таскал его Дахундара из духана в духан — и на плоту они гуляли у духанщика Сулико, и в погребке «Не скучай». Меки жадно накинулся на вино и, когда захмелел, сразу вырвался из упряжки — черт с ним, пропадать — так на полном скаку, и он пел и плясал и под шарманку, и под дудку, а когда музыканты уходили, Дахундара подыгрывал ему на табуретке. С кем-то Меки целовался, кому-то клялся в вечной дружбе и верности, а какому-то старичку, рыдая у него на груди, — напрашивался в сыновья.

И он угощал, и его угощали.

Туман, туман, все как в тумане…

Сам себя не узнает Меки — никогда не видел он себя таким. То он вдруг сорвется со стула, а почему и зачем — уже не помнит. То подолгу смотрит в одну точку, а там ничего нет, пустота… А как не вовремя и непонятно исчезают слова: собрался что-то важное сказать человеку, а губы молчат.

Пока ехали в фаэтоне, Меки немного пришел в себя, но душа его этому не обрадовалась — он сразу замкнулся, перестал отвечать на вопросы Дахундары и даже не спросил, куда они в такой потоп спешат. Ему уже было все равно, куда дотащит его эта колымага и где его застанет утро, лишь бы сейчас не возвращаться в деревню. Таким он вернуться не может — потом, потом, через недельку или две, когда сердце немного смирится.

А Дахундара борется со сном, не приведи господи проехать мимо того дома. В такой ливень это не мудрено. И тогда прощай, праздник, — то, что задумал Дахундара, венец всему веселью. Меки он пока ничего не сказал, может, в доме мадам Тасико мамзели уже заняты. Так зачем напрасно разжигать парня?

— Знаешь, дорогой, как я люблю в такую погодку ездить в фаэтоне? Сидишь себе как князь под верной крышей, а сверху дождь, тук и тук, — сказал Дахундара и добавил по-русски: — М-м-м, какая музыка, прямо прелесть.

— Как хорошо, Даху, что ты все в этом мире любишь, — печально отозвался Меки.

— Ты что, глупцом меня считаешь, парень? — обиделся Дахундара. — Как это все? А я мотыгу не люблю, прикажешь с ней целоваться? Не буду, все равно не буду. И кирку не люблю. И Тарасия Хазарадзе. Тебе мало?

— Ну чего ты прицепился к Тарасию? — сказал Меки. — Чем он тебе не угодил?

Дахундара поправил на коленях кожаную полость, откашлялся и тихо сказал:

— Послушай меня, молодой человек. Сын Адама никогда не должен забывать, что он смертен, что он приходит в этот мир на один день. Да, да, не качай головой — мы все в этом мире жалкие однодневки, а уходим из него уже навсегда. Все кончается там, за кладбищенской оградой. Забудешь об этом — прощайся тогда со всеми радостями жизни, засядут в твоем сердце два страшных дьявола — жадность и зависть — и не будет тебе покоя до самой могилы. Изведешь ты себя злой мыслью, почему у тебя меньше денег, чем у ближнего твоего, почему у него домик под красной черепицей стоит, а ты на паршивую дранку не наскребешь, почему он на золотом троне сидит, а ты на хромой табуретке. И твой Тарасий Хазарадзе тоже хорош — обманывает народ. Посадите меня на трон, поет он, и будет вам полный порядок. Пой, пой, пташечка, так я тебе и поверил! В этом темном мире даже казаки Николая Второго не смогли порядок навести. Понял? Искатели трона только мешают людям жить…

Дахундара не закончил свою проповедь.

— Стой! — закричал он извозчику.

Фаэтон остановился. Дахундара откинул полость и соскочил прямо в бурлящую воду. За оградой среди мокрых деревьев смутно желтели слабо освещенные окна.