Избранное - [52]

 — Я должен сказать вам, что в последние месяцы Особая высшая секция имела дело с печальным явлением, борьба с которым завершилась только сегодня. Близорукому взгляду могло казаться, что в отдельных бандитских вспышках мы имеем дело с простым проявлением невежественного крестьянского недовольства, непонимания того, что распоряжения правительства могут служить исключительно ко благу туземцев. Так думали и мы, но в последнее время мы имеем… эээ… оказывается, как бы сказать, заговор…

 — Какой же это заговор, капитан?

 — Какой это заговор? Это… эээ… Это иностранный заговор, направленный против японского духа… (Он нашел настоящее слово.) Мы уже давно стали замечать, что из-за границы, например из Китая, даже в верноподданную туземную среду идут и идут чужеродные веяния… Я бы их назвал, с одной стороны, христианско-анархическим, с другой стороны, коммунистическим влиянием.

 — Вот как?

 — Если бы не принятые нами меры, в нашей области могли бы повториться под влиянием злонамеренной агитации, повториться всекорейские события тысяча девятьсот девяностого года. На этот раз, однако, японский народ, и особенно надо сказать об офицерстве воздушного флота, встретил врагов грудь к груди и проявил изумительное самопожертвование…

Начальник гарнизона и подполковник Садзанами переглянулись.

 — Мы, конечно, подпишем такую коммуникацию, капитан. Следует, чтобы она была-отправлена не вами, но начальником Особой секции. И — вами тоже, конечно… Нужно также ознакомить прессу с геройским поступком воздушного флота.

 — Мы подчеркнем также для иностранных газет, что подвиг капитана Аратоки объясняется тем, что наше офицерство воспитано единственной страной в мире, не знавшей революции снизу. Страной, где революции производят только по мановению руки императора.

 — Я бы, пожалуй, выделил момент именно коммунистической агитации.

Через час после отправления коммюнике капитан Момосе вытащил все досье, касавшееся беспорядков в Кентаи.

 — Мы сократим их и пошлем снова, сделав сводку: «В ответ на требование инспектора уплатить канавный сбор, собралась толпа…» Это не нужно. Просто: «Такого-то числа собралась толпа с красными флагами, среди которой можно было заметить несколько по-иностранному одетых людей…» «Настоящим доношу о причинах бунта, последовавшего в ответ на распоряжение об отчуждении крестьянских земель в колонизационный фонд…» Глупость! «Такого-то числа произошел бунт…»

Таким образом, в то время как капитан Аратоки обсуждал наедине с собой свои поступки в плену и обдумывал, не будут ли они осуждены, в газетах появились сообщения под следующими заголовками:

КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ЗАГОВОР В КЕНТАИ…

ЗВЕРСТВА НАД ЯПОНСКИМИ ЧИНОВНИКАМИ …

КАПИТАН АРАТОКИ ЧУВСТВУЕТ, КАК В НЕМ ПРОСНУЛСЯ ДУХ САМУРАЕВ…

Утром следующего дня капитан был вызван к начальнику гарнизона.

 — Нет слов, нет слов, дорогой! Как я счастлив, что под начальством моим вырос такой самоцветный цветок, такая чистая хризантема, как вы. Самурай мой, мы подали представление к ордену!.. Идите сюда, дорогой мой!..

И по маленьким усикам начальника гарнизона, впитываясь, сползали радостные слезы.

 — Я только исполнил свой долг, полковник-донно… — стыдливо сказал Аратоки, не совсем уверенный, о чем идет речь.

В пятницу капитан Аратоки был спасен из мужицкого плена. В воскресенье об его поступке говорила вся страна. Не было семейства, в котором с утра не начинался бы разговор о капитане Аратоки. Героизм этого человека, приказавшего сбросить на себя четыре тысячи пятьсот килограммов бомб, чтобы уничтожить бандитскую заразу, заставлял уважать себя даже врагов.

…В военных кругах ходили именинниками. Был устроен ряд банкетов. Офицеры кричали: «Банзай! Мы должны образовать союз таких солдат, как капитан Аратоки!»

Много самых странных людей попали в орбиту неожиданного внимания Особой высшей секции в Кион-Сане.

Был арестован Хо Дзян-хак, корейский философ, проживающий на Тигровой Пади. Он знаменит. Его книги: «Философия человечества», его популярный труд «Книга золотого сечения» знакомы любому корейскому студенту.

 — Сообщите нам все, что вы знаете о восстании крестьян в Кентаи.

 — Я не имел об этом мнения. Вам известно, — я против насилия.

 — В таком случае ваша обязанность выдать их, если знаете программу и фамилии зачинщиков насилия.

 — Я не отказываюсь и не соглашаюсь.

 — В противном случае мы будем держать вас в подвале.

 — Зато мое имя гуляет на свободе.

…Корейский философ приехал в Кион-Сан в начале века по личному приказу последнего императора. Он остался здесь при японцах, не меняя позы самоотречения и покорности. Книг он не писал уже двадцать лет. Но каждое утро он, съев скудный завтрак из трав, выходил на прогулку, всегда по одному и тому же пути, потом ел суп из морской капусты, читал китайских древних мудрецов, полчаса говорил с поклонниками, приезжавшими из других городов Кореи, ел и ложился размышлять.

Прогресс человечества занимал круг его мыслей. Паровые двигатели, поэзия и благоденствие науки, философия Толстого, китайские стихи Ли Бо, бледные пятна тумана на ночном небосклоне, древоточец на гнилом пне, возвышающаяся до небес вершина Пьяо-Шань, — обо всем этом говорилось в его книгах.