Избранное - [84]

— Погаси там! — кричит кто-то с руганью. Я отвечаю ему тем же.

— Да это тот коммунист, — орет уже другой. — Он нарочно!

— Подаешь сигналы, чтобы нас обнаружили?!

— Подаю, конечно, чтоб тебя разбомбили! — отвечаю я.

— Коли так, дождешься!

— Бей гада, уничтожай!..

— На себе эти коммунисты поставили крест, а теперь и нас хотят загубить…

— Хватай его!

— Где он?

— Был у цистерны.

Я гашу сигарету. К счастью, ночь темная, не то бы они меня линчевали. К тому же их пугает, заставляя вернуться в яму, сброшенная на парашюте ракета. Такое впечатление, что она опускается в наш двор, но она ускользнула в пустоту, по ту сторону конюшни. Наконец взрывы прекращаются. Только летчики почему-то решили вернуться тем же путем, как прилетели, и потому их провожают те же зенитки, что и встречали. Воет сирена, оповещая, что опасность миновала. Люди выбираются из ямы и направляются в казармы, те, кто притащил с собой матрацы, устраиваются в яме. Я сижу у своей цистерны, мне трудно на нее взобраться, трудно даже поднять голову. Кажется несправедливым, что я еще живу.

Когда поднимаю голову, двор до половины освещен лунным светом, кругом покой, будто ничего и не было. Правда, свет какой-то белесый, нереальный, почти без теней, контуры казарм расплывчаты. И все-таки видно, как чья-то одежонка, брошенная или забытая на ограде у нужника, покачивается на ветру. Я почему-то не чувствую ветра, до меня он не долетает. А одежонка трепыхается, как живая, хочет оторваться от проволоки, в которой застряла. Я иду посмотреть, иначе не усну. И вовсе это не одежонка, а Бабич в своем пальто. Он пытался проползти под проволокой, но смог просунуть только голову, застрял. Окликаю его, он не отвечает и не дергается, как прежде, а только икает. Я пытаюсь его вытащить, он хрипит. Бегу позвать санитаров, хоть и понимаю, что напрасно. Умрет, и никто не будет знать, кто же он? Может, и к лучшему? Ведь все мы так — даже о самих себе мало что знаем.

VI

Афаэл, скорее всего, аббревиатура, нечто связанное с провиантом. Так мы называем огромное здание в шесть этажей над землей и двумя под землей. В бетонные погреба мы спускаем на лебедке кубики маргарина и мясные консервы. Лампы горят круглосуточно, там всегда ночь, и поэтому кажется, что дня нас лишили уже на рассвете, подобно многим другим дням. Чтоб отомстить за воровство, мои друзья и недруги воруют консервы, если нет ничего лучшего. Но поскольку пронести их мимо охраны нельзя, забираются в угол, где потемнее, открывают их и едят, а пустые банки прячут за полными. Предлагают и мне, но мне в этом подземелье трудно дышать, не то что есть. По угнетенному состоянию, немеющим суставам чувствую перемену погоды, там, наверху, настоящие муравьи тоже чувствуют приближение дождя. Дождю я рад: он уменьшает видимость, часовые обычно дремлют, и потому есть возможность побега… Мы кончаем работу и выходим: пасмурно, с севера наплывают, громоздятся темные тучи, опускаясь все ниже.

Прибывают грузовики; но одна из групп еще не закончила работу — ждем их, разгуливая по шпалам между рельсами. Видимо, я чем-то себя выдал или кто-то на меня донес, потому что часовой неотступно ходит за мной. А тут еще Видо Ясикич умоляет не бросать его. Да и не могу я его бросить! Жду поезда, который заслонит нас, когда мы будем перелезать через высокую стену, а он как назло не идет. Но если и перелезем, там улица, тотчас начнется преследование. Небо точно серый камень, линия горизонта настолько приблизилась, что кажется, будто город лежит в пещере, способной в любое мгновение обрушиться. Нас посадили в машины до начала дождя. И когда мы прибыли в лагерь, он только накрапывал. Я снял с цистерны свой соломенник и перенес его в казарму.

Последней возвратилась группа из арсенала. Бежали Почанин и Грандо. Кривой, у которого они сбежали, готов сам себя съесть.

— А я думал, Нико будет первым, — говорит Черный.

— А я думал, первым буду я, — замечает Вуйо.

— Неважно, кто первый, боюсь только, не заперли бы нас, — говорит Рацо.

— Господи, помоги им! — снимает шапку Джидич.

От зависти и стыда, что им завидую, не могу вымолвить слова. Всю ночь слушаю, как дождь, то ослабевая, то усиливаясь, барабанит по крыше, и решаю про себя, и клянусь не упустить первый же удобный случай. Утро ясное: солнце, лужи, тепло. Время терпит, хватит еще войны и на мою долю.

Я не вижу, куда смотрит часовой, перед глазами у меня черные круги. Пока переносим и складываем доски на рабочей площадке Баугофа, к нам подходят греки и сообщают: «Разоружают итальянцев, красота!» Стрельбы не слышно, впрочем, мы ее и не ждем, только где-то с далеких улиц доносятся топот и понукания: так гонят скотину. Целое утро я прислушиваюсь и забываю про свое ночное решение со всеми его комбинациями. По дороге в лагерь слух подтверждается: длинные колонны итальянских солдат под конвоем и под окрики немцев запрудили улицы, застопорив движение.

На другой день начался грабеж итальянских складов, только и этого немцы не могут провести без нашей помощи. Заставили и греков, и русских, но известно, что никто из них так не ловок и искусен разорять и уничтожать, как наши. Охрана слабая, кое-где и совсем нет — бери, что хочешь, только не убегай!.. Черный выбрасывает тряпье, в котором пришел из Ламии, выряжается в новенькую форму итальянского офицера санитарной службы и сразу зазнается. Форма ему идет, к тому же она из добротного сукна — годится для зимы. Я беру только китель, не могу подобрать брюк на свои длинные ножищи. Другие хватают плащи, одеяла, ранцы и рубахи, чтоб потом продать их грекам. Пофартило тем, кто догадался набить сумки медикаментами. И все это сбывают по дешевке аптекарям. И новая волна благосостояния, с бутылками коньяка, драками и азартной игрой, захлестывает лагерь.