Избранное - [83]

Я оставляю дремлющего старика и убегаю во двор.

V

Однажды мы с Ненадом Тайовичем получили задание ликвидировать человека, не человека: зверя, врага. Не такого уж ярого: ярые прятались по городам у итальянцев, а так, среднего, или даже ниже среднего, лгуна и шпиона. У него жена-горемыка, дети, не знаю сколько. Друзей, чтоб стали защищать, нет, не уважают и родичи и с легкой душой переживут его смерть — потому на него и пал жребий! Не то чтоб причинил особый вред, да и в будущем вроде бы не причинит, просто решили кого-то ликвидировать, откупиться, осточертели упреки сверху, что, дескать, чистейший оппортунизм щадить пятую колонну. Вот мы его и подстерегли, чтоб расплачивался своей шкурой за свои и чужие грехи. Нацелились, выстрелили. Он перевернулся через голову, полетел с обрыва и сгинул.

— Убежал, — говорю я Ненаду. — Можешь больше не хвалиться, что хороший стрелок!

— А ты, что ли, лучше?

— Почему не сказал, что не хочешь в него стрелять?

— Понадеялся, что ты его прикончишь!

— Тогда пусть уходит!

Ненад сразу же отправился в Брзаке, к замужней сестре, якобы погостить, а на самом деле выждать, чтобы все забылось. И мне одному пришлось оправдываться и отвечать.

Люди могли бы жить более сносно, если б было известно, что кому делать. К сожалению, знать — это еще не достаточно. Даже те, кто знает, делают большей частью то, что легче, что им нравится, что выгодно, либо то, что в будущем с лихвою окупится. Одним на роду написано лить воду только на свою мельницу, другие рано выбиваются из сил, либо их колдунья, которую они носят на спине, заворожив, превращает в свиней… Потому я боюсь за своих, не только за себя, но и за всех: уж очень привыкли некоторые властвовать, то есть походить на тех, с кем они воюют. Нет больше Радована Вуковича, чтоб взвалить на себя самое тяжелое бремя, а при дележе довольствоваться самым малым. Это ушло в прошлое. Мучеников больше не требуется, по крайней мере в наших горных пределах, а тем более апостолов-правдолюбов и им подобных. Наступила другая фаза, в цене рационализаторы, сиречь железные руки, оргработники и коменданты, а с ними многое по-другому…

Конечно, борьба противоположностей — источник развития. Насчет развития не знаю, а что противоположностей в жизни немало, в этом я уверен. Если основываться на теории, что коммунисты люди особого нова, то есть лучше всех прочих, и, чтоб доказать это, готовы пойти на смерть, — кто тогда помешает подлецам под личиной истинных коммунистов перевернуть все на свой лад и образчик? Вспоминаю Джеке Катунянина, мы знали, что он член партии, и это было у него единственное основание так пыжиться. Однажды он прибежал запыхавшись и, не дав нам поужинать, заставил первым же трамваем ехать в Земун, разгонять вооруженных ножами бандитов. Два часа мы гонялись за ними, а Джеко и носа не показал: остался ужинать, а потом завалился спать, потому что его здоровье драгоценно, потому что он партиец, а значит авангард!..

Почанин, Черный, Рацо, Грандо и даже Влахо Усач, если правду говорят, задумали очутиться по ту сторону проволоки и сказать ей: прощай навек! Но у каждого своя помеха: заросшая или незаросшая рана, откладывающая побег со дня на день. А то возникает и непредвиденная помеха, либо упускается удобный случай, которому никогда не суждено больше представиться. Бывают дни, когда Свобода влечет нас как безумных, и мы дрожим и умираем от желания ее добиться, и у нас нет даже времени обдумать толком и выполнить задуманное. Потом приходят минуты трезвого размышления: за проволокой чужая страна, для нас это не свобода, в ней мы будем чужаками, все равно что бродяги или нищие. Сменить рабское унижение на нищенское, стоя каждый день у нового порога, — не бог знает какой выигрыш, и выходит, игра не стоит свеч. От таких мудрствований мы становимся нерешительными и безвольными и потому встречаемся неохотно. И не удивительно: мы напоминаем друг другу о постигшем нас кораблекрушении, в результате которого нас выбросило на этот берег.

Мне хочется рассказать о моем кораблекрушении, продолжающемся уже более года, человеку, который не станет посмеиваться надо мной или добавлять в мой рассказ подробности.

Лежа на цистерне под звездами, я представляю себя на Халкидике, рядом — Миня Билюрич. Он молча слушает мой рассказ. А все-таки я могу сказать, что доверенный мне в бурю кораблик я не бросил среди первых, не бросил и последним, я еще долго ждал, звал на помощь, но кто меня слышал, затыкал уши, а кто видел — зажмуривал глаза…

Далеко, где-то на берегу, близ чифлука Хаджи-Бакче, глухо загремели зенитки. Затем все ближе, отчетливей: от аэродрома вдоль Каламарии через Салоники обозначается прямая борозда грома. Потом она ширится, ломается, превращается в хаос грохота на небе и на земле. Батарея на углу конюшни заглушает все. От выстрелов дребезжат и позвякивают стекла, со стен сыплется штукатурка, а с дырявой крыши — черепица. Прожекторы, скрещивая лучи, мечутся по небу. Вверх устремляются огненные фонтаны красных мячей и симметрично рассыпаются картечью. Звезды исчезли, существуют лишь сменяющие друг друга фейерверки огня. Багровые отсветы полосами плывут по двору и оградам. По лестницам в панике течет людская река — все устремились к яме. Кто надел на голову каску, чтоб защитить себя, кто, крестясь, просит об этом бога. Я незаметно спускаюсь с цистерны. На старые кварталы, прилегающие к Вардарской площади, падают с грохотом, как бочки из-под бензина, бомбы. Земля подрагивает. На Каламарии тихо, щадят виллы богачей и квартиры офицеров с архивами гестапо: ворон ворону глаз не выклюет. Все беды и несчастья ложатся на бедноту — оттого она и молодеет! Чтоб не закричать, прикуриваю и затягиваюсь.