Избранное - [78]

II

Давно уже ходят слухи, что лагерь будут переводить из Хармаки к нам. И место для них уже отведено — левое крыло казармы зияет пустотой. Столяры соорудили трехъярусные нары, и вдруг все заглохло. И я списываю свою надежду в расход как одно из невыполнимых обещаний. А когда всякая надежда погасла, прибывают люди из Хармаки. Днем. Вечером же, когда я приехал с работ, уже вовсю шла купля-продажа. Прежде чем заводить знакомства, наши недоверчиво и осторожно принюхивались — ведь по слухам в Хармаки одни коммунисты! Ходят они в зеленых кителях какой-то разгромленной европейской армии, и потому их узнаешь издали. И я, приметив статного мужчину, спешу к нему и с разочарованием убеждаюсь, что это не Миня и даже нисколько не похожий на него человек. Мне страшно, а вдруг его нет и, значит, я ждал напрасно, терял время, обманывался; но стоит увидеть кого-то похожего, и мне опять становится страшно, только это уже страх перед моим и его позором, перед недоразумениями, разочарованиями и укорами, и страх этот сжимает мне сердце и вынуждает остановиться.

Кухня у них еще не налажена, и потому пищу им выдают из черногорского и герцеговинского котлов. Мне не удалось увидеть всех, и потому слабенькая надежда еще теплилась. Протомившись у ворот, я наконец не выдерживаю и направляюсь к ним в казарму. Все как и у нас, только карбидных ламп больше. Играют в карты, разговаривают, бранятся, шьют и ведут куплю-продажу. Спрашиваю о Билюриче одного, другого, отмахиваются: слыхом, дескать, не слыхали… И вдруг кто-то кличет боснийца Ибро.

— Слушай, не Билюрич ли тот, который удрал с Гефиры?

— Это Гица удрал с Гефиры, а Билюр и Узун с пристани.

— Вот человек интересуется, — и обращается ко мне: — Родич какой?

— Нет, друг, — и, чтоб не упасть, хватаюсь за стену. «Хорошо, — говорю я себе, — главное, что жив, и я это знаю.

Значит, на Банице его не убили, может, и отыщу…» Так я себя утешаю, но все еще не могу опомниться. Колени у меня подгибаются, лампы перед глазами покачиваются, а зеленые лица лагерников кажутся неживыми.

— Садись, — говорит Ибро. — Ты откуда знаешь Билюрича?

— Еще по школе. Давно.

— Порядочный человек Билюр, и характером крут.

— Всегда таким был.

— Думаю, он где-то тут, недалеко, в горах с эласовцами. Часто наведывается в окрестности города, держит связь.

— А ты давно его знаешь?

— Познакомился с ним на Дунае, на острове. Было нас восемьсот человек. Днем рубили лес, а ночью лежали в болоте и отмахивались от комаров. Стерегли нас фольксдойчи. Больных травили собаками, а холерных забивали дубинами. Мертвых не закапывали, бросали в болото, не дожидаясь, чтоб остыли. Кто-то убил собаку, за нее расстреляли десять человек. Пока срубили лес, из восьмисот осталось шестьдесят. И вот нас, таких доходяг, больных малярией и голодных, смотреть страшно — кожа да кости, — привезли на бывшую выставку, что была между Земуном и Белградом, и сказали: «Кто пробежит через двор, от проволоки до проволоки, того пошлем на работы, кто не сможет, отправим на лечение». А мы едва ноги передвигаем, однако «лечение» нам не улыбалось. Кто-то шепнул, чтоб постарались. Я побежал первым, потом Билюрич, за ним Жарко Остроус, Дуко и Раде Ведьма и два брата Салевича — старший тащит младшего. Семеро из шестидесяти. Остальные не добежали и попадали, а вечером их забили палками в венгерском павильоне…

Я узнал все, что можно было узнать. Пора возвращаться, а я откладываю, жду, собираюсь с силами, чтоб заставить себя уйти. Что-то пьянящее: отчизна, повергнутая в прах, а в синтезе — мать и мачеха, проступает из гомона голосов, держит меня как завороженного. Переговариваются Чесоточный и Мертвяк с одной стороны, а Собачник, Перец и Мартышка — с другой. Цыгане, воры, назаритяне, влахи, бывшие скоевцы и скрытые евреи; черногорец из Косова, даже русский дополняют этот Ноев ковчег. По ошибке к ним попал механик из Загреба: грузовик, на котором его везли на расстрел, по дороге испортился и запоздал, и потому их отослали с транспортом на Баницу. Проскочил и серб из Венгрии, Эмил Бачи, человек с изуродованными плечами — точно его с креста сняли, — его грузовик пришел вовремя, и ему ничего не оставалось делать, как расстегнуть перед офицерами третьего рейха ширинку и показать, что он не обрезанный. Одних спас снег, других подкуп. Раненный в голову монтер бежал из-под расстрела и, пока прятался под вагонами, видел черта с хвостом, который, щелкая зубами, подавал ему какие-то знаки.

Обезглавленные тени покачиваются вокруг ламп. Слышу детские голоса и думаю, что это мне мерещится от переутомления. По звонким, чистым голосам убеждаюсь, что это дети, а не призраки, каким-то чудом выжившие здесь, среди них два-три старика. Учитель Цогоня еще не забыл, как боролся против ЮРЗ [35], а дед Буле по прозванию Штабсефрейтер помнит, как на островах Корфе и Святого Витта в прошлую войну закапывал тифозных в маслиновых рощах. Поминают какого-то Попа: «Человек-резина, а все-таки влип: обрюхатил гречанку, и теперь ее брат обходит с ножом все места, где работают лагерники, и разыскивает его». Морфиниста, отпрыска старого купеческого рода из Мостара, тошнит от марихуаны: обнаружив ее в таблетках от кашля, он принял слишком большую дозу. С полчаса наслаждался в наркотическом сне и потом целый день мучался — таковы дозировки и в жизни, так что лучше, если можно, ничего не принимать.