Избранное - [24]

— Их тоже расстреляли?

— Нет. Первого мы помиловали и только оштрафовали. За вола взяли овец. А другой успел удрать под ваше крылышко.

— Значит, суд судил зря?

— А разве у других не судят зря?

Видо Яснкич придумал, что был террористом. Журналист поверил ему и тоже сфотографировал.

Липовшек сказал, что он подрывник, взрывал поезда.

— Какие поезда? — удивился итальянец. — В Черногории нет железных дорог.

— Сначала в Словении, — сказал Липовшек, — потом в Сербии.

Он и в самом деле понимал кое-что во взрывательных механизмах, но железнодорожный парк от этого нисколько не пострадал.

Шайо сказал, что он бомбометчик. Черный назвался комиссаром батальона. Но самое большое впечатление произвел Градич. Он представился разведчиком.

— Какой разведчик? — спросил итальянец.

— Партизанский.

— Как называется организация?

— Щелк!

— Это что, сокращенно?

— Да, конечно, сокращается жизнь. Как только сообщу, они хватают и — щелк! — и Градич показал, как ногтями давят вошь.

Влахо Усач состорожничал: он-де мирный крестьянин, пошел в город за табаком. Недаром ему говорили, что табак — чертово зелье, он его посадил и первый закурил, и факт налицо, не будь сатанинских козней, трудился бы сейчас дома, зарабатывал ребятам на хлеб, не шутка, четверо их, нелегко прокормить. Влахо полагал этим рассказом вызвать у журналиста каплю жалости, но ошибся.

Шумич сказал, что не знает, за что его взяли, наверно, родичи позавидовали, позарились на его добришко — война! А война, как известно, не мать родная. Если нет сил у других отнимать, у тебя самого отнимают. Потому его и привели в тюрьму к четникам, а тут пришли немцы, а с немцами он не ладит еще с прошлой войны. Вот так!

Войо Бистричанин удивил даже нас.

— Я купец, — начал он, — торговал лесом, скотом, но больше свиньями и чем придется. В тюрьму меня посадили четники по политическим мотивам: за попытку организовать новую партию — нейтралов.

— Что это за партия? — спросил офицер.

— Да так, нечто среднее…

— Русское вперемежку с английским?

— Нет, наша цель была торговать и жить так, будто нет войны.

Пришел черед и могильщиков — документы, слезы. Итальянец просмотрел их бумаги с печатями, выслушал жалобы на неправду и обещал сделать все, что в его силах. Они назвали его своим спасителем, а их вожак, тот гнусавый, поцеловал ему руку. Потом их отделили от нашей группы, и они принялись обниматься от радости, что наконец с нами развязались.

У ворот появились немцы, что-то спрашивают, ругаются. Оказывается, искали нас и теперь довольны, что нашли. Выстроили нас по пятеро в ряд, вместе с могильщиками, и повели обратно через шоссе. Перед бараком, на пустых мешках навалена куча только что сваренного картофеля в мундире — остывает.

Рацо своей огромной пятерней подхватил, как лопатой, сколько мог, и поглядел, что скажут караульные.

Не запрещают, один даже кивнул головой.

— Это нам, — объявил Рацо, — за доблестный брех с итальянцем, каждый из нас награждается картофельной медалью. А Шумич — двумя!

— Берите, чего волыните, — говорит Шайо. — Набирайте в шапки, в карманы, видать, наше блуждание еще продлится, и бог знает когда еще удастся поесть. Не стыдитесь, люди! Ах какие мы распрекрасные! Все вокруг хуже нас.

II

Но с первыми каплям дождя нас снова затолкали в барак. Будто мы сахарные и они боятся, чтоб не растаяли. Подпорки уже кто-то убрал и отворил ставни. Часовой под окном накинул плащ-палатку, завязал ее спереди, подобрал хвост и продел между ногами, натянул на голову капюшон и стал похожим на беременное чудовище с огромным клювом. Обрядившись так, он принялся разгуливать, бегать мелкой рысцой, подпрыгивать, потом снял с плеча винтовку, прижал ее обеими руками к животу, точно не винтовку, а девицу из варьете, и закружился в вальсе.

— Видали сумасшедшего шваба, — крикнул Видо, — ишь выкаблучивает!

— Тюкнутый, — заметил Цицмил. — Хватил его русский по тыкве, вот и бесится.

— Немало их таких, тюкнутых, — согласился Шайо. — Не он первый.

— Все они тюкнутые, — заключил Борачич. — Мозга у них что у скотины!

— Что верно, то верно, — поддакивает кто-то из могильщиков. — Им ничего не втолкуешь, говори не говори.

— Гоняют туда-сюда, взад-вперед. Скотина скотину гоняет, и ни уха ни рыла не смыслят, что с ней делать, — закончил Борачич, укладываясь спать.

На востоке заблестели изломанные, косые копья дождя. За ним наплывает густыми волнами ливень, в помещении темнеет, и лица людей кажутся синими и темными пятнами. За горой глухо гремит гром, отдаваясь грохотом на перевалах, и вдруг взнузданный молниями ливень забарабанил копытами по крыше, по бревенчатым стенам и шоссе. Из затянутой непроницаемой пеленой дождя долины пробивается шум горных потоков, будто что-то рвется и рокочет. Воздух становится густым, тяжелым от запахов разверстых недр земли. Ширится, проникая сквозь стены, запах обнажившихся минералов, что испокон веку спали где-то в глубинах. Пахнет ржавчиной, папоротником и осенним паводком. Сначала тянет всем этим от реки, через покрытые лужами поля, а потом с гор, где смывает буреломы, где тропы превращаются в ручьи и обнажаются корни высоких елей.