Избранное - [4]

Олицетворением войны, бессмысленной и кровопролитной, предстают герцог, военные, придворные, видящие в ней практическое воплощение своих коварных замыслов. Ярым сторонником войны является и Карлик. Убийства и разрушения он воспринимает как восторженный зритель, для которого происходящее – увлекательный спектакль, противостоящий будничной жизни, «тоскливому времени». Более того, он сам рвется в бой, он жаждет убивать. Но в устах Карлика прославление войны объективно приобретает характер гротеска, иронии. И именно извращенный – глазами Карлика – взгляд на ужасы войны позволяет оттенить весь их трагизм. Трагизм мира, подчиненного стихии войны, подчеркивается тем, что в этом хаосе не оказывается места для искренней юной любви – самоотверженной, идущей на гибель, но не сдающейся. Воплощением такого самозабвенного чувства явилась любовь Джованни и Анджелики – Лагерквистовых Ромео и Джульетты, любовь, загубленная в самом зародыше при активном участии Карлика.

Широко распространенному в кругах буржуазной интеллигенции пессимистическому, экзистенциалистскому взгляду на жизнь как на бесконечную цепь страданий, заканчивающихся смертью, писатель противопоставляет идею «требовательного» отношения к жизни, идею величия любви, которая, по мысли автора, делает человека свободным. Гуманизм Лагерквиста носит воинствующий характер. Мало показать зло, считает писатель, его нужно покарать. Ведь Карлик-убийца, заключенный в темницу, уверен в скором освобождении, поскольку без его услуг не сможет обойтись власть, основанная на насилии. «Карлик» – своего рода роман-предупреждение, призыв к бдительности.

Свой символ веры Лагерквист настойчиво повторяет и в публицистике 30–40-х гг., и в «сокровенных» дневниковых записях. Один из примеров этого – новелла-эссе «Освобожденный человек» (1939), выражающая веру писателя в свободную мысль человечества. Решительно отвергая христианскую идею страдания, которое, по Лагерквисту, «ничего не создает и не одерживает никаких побед», писатель решительно устремляется в своих размышлениях к идее борьбы. Показательны его изречения: «Разбивайся насмерть, но не умирай... страдай, но побеждай страдание... снова и снова поднимай свою ношу и неси дальше, во все времена». Вера в безграничные возможности человека порождает у Лагерквиста надежду на осуществление высоких идеалов. Подобного рода идеи найдут воплощение и в поздней художественной прозе писателя.

В послевоенном творчестве Лагерквиста форма легендарно-исторического иносказания существенно изменяется. Мифологический роман во многом отвечал новым задачам современности. Как и Т. Манн, Лагерквист гуманизирует миф, делает его орудием борьбы за духовные ценности. Углубление философских основ романа этого типа резче оттеняло и особенности, присущие искусству повествования в XX веке,– планетарность масштабов не мешает глубокому анализу психологии героев, как бы подчеркивая, что судьбы эпох и континентов пересекаются в сердце и разуме каждого человека. Жизненную достоверность прозе Лагерквиста придает прекрасное знание писателем быта и нравов народов Ближнего Востока, топографии местности, почерпнутое им во время путешествия в Палестину.

Лагерквиста и теперь продолжают волновать «извечные» темы борьбы добра и зла, бога и безверия. Как и в фильмах Ингмара Бергмана (например, «Причастие»), бог для него перестал быть олицетворением любви, сострадания, добра. «Молчание» бога–свидетельство не только «иеговистской» суровости, жестокосердия. Он мертв, не существует. Подобного рода суждение распространяется им и на Христа, который оказывается примером отчужденности и некоммуникабельности.

На первый взгляд может показаться, что концепцию одинокого и неприкаянного «вечного скитальца» Лагерквист разрабатывает в духе учения С. Киркегора. Однако по существу здесь обнаруживается полемика с ним и с современным экзистенциализмом. Констатируя, что трагические условия существования в буржуазном обществе приводят к страху и отчуждению, шведский писатель решительно отказывается принять пессимистические теории безысходности и смирения. Его герои – натуры активные, мыслящие, ищущие свое место в жизни.

Обращаясь к легендам поздней античности и раннего христианства, Лагерквист, конечно, переосмысливает их. Показательно и понимание писателем актуальности философско-исторического повествования: чем глубже уходил он в прошлое, детальнее изучал материалы хроник, легенд, тем шире оказывались возможности постановки проблем общечеловеческих, проблем настоящего и будущего.

И прежде, начиная с периода становления его как поэта, отмеченного печатью «стриндберговского» экспрессионизма, до политических повестей, стиль писателя характеризовался стремлением к аллегории. Теперь символ как бы конденсирует определенное мифологическое мышление. Любимым жанром становится повесть-миф, притча, развернутая метафора. «Способ художественной символизации» у Лагерквиста шведская критика называет «символическим реализмом». Отметим, кстати, что обращение к евангельским мифам отнюдь не следует считать свидетельством религиозности. Скорее, наоборот. Обращение к мифу в поисках определенных параллелей, уподоблений используется современными западными писателями, философами, социологами с самыми разными целями: например, показать, что история человечества, изображенная в библейской или греческой мифологии, обычно начинается с «актов неповиновения».