Избранное - [294]

И монахиня засеменила к монастырю, чтобы не опоздать на обед.

Беата сделала несколько шагов, но вдруг остановилась.

— Что это сказала старая монашка? С ума она сошла?

Все же Беата пошла дальше. Словно кто-то приказывал ей, подняла она руку и дернула колокольчик у калитки. Заскрипел ключ, дверь приотворилась, и чей-то палец поманил ее внутрь.

Беата вошла. В привратницкой стоял старый, знакомый запах ладана, кухни и женского одиночества. Беата на цыпочках прошла в каморку, где когда-то спала. Там никого не было, только на кровати лежало монашеское облачение. Юбка, плащ, чепец, крест и ладанка. Она потрогала эти вещи — и вдруг, упав головой на постель, горько заплакала. Вскоре услышала Беата голос:

— Смилостивилась я над тобой. Ступай, облачись в монашеское одеяние, а свое мирское платье подари бедным. Возьми ключи. Они лежат там, где ты их оставила десять лет назад. Исполняй по-прежнему свою обязанность. Молись и кайся! Никто не знает о твоем позоре. Все считают, что ты не покидала монастыря. Твою работу исполняла я. За тебя я работала, за тебя молилась, с тобой старела. В воздаяние за одно-единственное слово, которое ты тогда произнесла, — что не можешь служить мне, будучи грешной. Потому я простила тебя и служила за тебя.

Сестра Беата поняла, что это голос девы Марии. Она встала и быстро переоделась. Взглянула на изваяние богоматери. У ног ее лежали ключи — так, как их положила Беата. И ей показалось, что никуда она не уходила, всегда оставалась в этой привратницкой, что в церкви всегда так пели сестры монахини и что нищие у ворот голодны и уже чуть ли не ропщут. Поэтому она взяла ключи, с улыбкой посмотрела деве Марии в глаза и сняла с полочки три каравая хлеба и корзинку спелых черешен.

— Пора, — сказала она и вышла за ворота. Там кучкой стояли старики, дети и болтливые бабки, они принялись громко благословлять сестру Беату, как делывали постоянно. А Беата все улыбалась своими чудными устами, и ее маленькая, белая, тонкая и справедливая рука раздавала нищенствующим хлеб и черешни с такой ласковостью, что они, как и прежде, не чувствовали потребности благодарить.

Лужи засияли радугой, и весь свет покрылся цветами шиповника.

* * *

Когда пан Ешек умолк, любопытно было взглянуть на лица собеседников. Король был серьезен, он даже перестал работать. Беспокойными пальцами сметал он со стола липовые стружки. Пан Бушек до того растрогался, что едва не прослезился от радости, что у сестрички Беаты все так хорошо закончилось. А магистр Витек засмеялся и сказал:

— Ей-богу, эту же историю мне рассказывали в Болонье. И ту сестру тоже звали Беатой!

— Допустим, магистр, — сказал пан Ешек. — И я когда-то слышал о женщине, которую сам черт не усторожил, и о молодце, бежавшем от любви многих женщин. А ведь то были и ваши рассказы, магистр! Но ничего. Беата была и есть! Если не в Праге или в Болонье, то в Нюрнберге или Париже! Я сказал это вовсе не для того, чтобы умалить вашу историю. Я рад, что она случилась у нас в Праге, как вы рассказали.

Тут молвил король:

— Простите мне, что я превратил в исповедальню этот стол, за которым мы так приятно проводим время. Я и сам поведал вам о себе много такого, о чем знают далеко не все. И хочу продолжить. Мы уговорились вести речь о женщинах и выполняем уговор. Сегодня я вам расскажу сказку о Бланке Валуа, женщине, которая стала королевой на свое несчастье…

Перевод Н. Аросьевой.

БЛАНКА

Рассказ о печальной любви королевы Бланки, в семилетнем возрасте выданной за королевича Карла, а потом неустанно богом от него отторгаемой.

Помню, как мне впервые указали при парижском дворе на белокурую синеглазую девочку с необычайно белой кожей. Я сперва подумал, что это Блаженка, дочка бургграфа из Кршивоклата. Потом моя тетушка, французская королева Мария{270}, сказала мне, что девочка эта предназначена мне в жены. Я ответствовал, что жену себе уже выбрал. Мария рассмеялась звонко, как смеются Люксембурги, и легонько ударила меня перчаткой по щеке.

В день коронации королевы Марии я вместе с торжественным шествием был введен в храм; меня подвели к алтарю и связали мою руку с рукой Бланки из дома Валуа, племянницы короля. При этом долго читали молитвы. Был май месяц, и день стойл жаркий. Я весь испарился и не знал, что думать, когда наконец мне велели поцеловать как свою супругу эту девочку, которая мне нравилась, но которой я немножко побаивался, потому что глаза ее глядели чересчур проницательно. Я сказал себе, что поцелую ее, как будто это Блаженка, и исполнил то, что мне было приказано, с церемонной учтивостью.

Я полагал, что теперь я со своей женой удалюсь в отдельный дом, где мы и будем с нею жить. Я рисовал себе один из тех парижских домов с узким фасадом, из красного кирпича, возведенным под перекрещенными балками. Меня восхищали высокие крыши этих домов, цветные стекла в окнах. Вот там-то и собирался я поселиться со своей женой.

Однако сразу же после свадебного угощения, которое было составной частью коронационного пиршества, мою жену у меня забрали. Ей было семь лет, и мне тоже семь. Нам надо было учиться. Ей — всяким женским искусствам, мне же — рыцарским доблестям и мудрости государственной. Король Филипп не умел ни читать, ни писать. Между тем он был расположен к людям ученым. Он хотел, чтобы я как можно раньше научился латыни. Сначала моим учителем был придворный капеллан Жан. Главный предмет — девять раз в день «Отче наш» и «Часы Девы Марии» на латинском языке. Вскоре я стал хорошо говорить и по-французски. А поскольку я при парижском дворе утратил свое имя Вацлав и стал называться Карлом, как и Маргарита превратилась в Бланш, добродушный король Филипп начал смотреть на меня как на преемника Карла Великого, которому следовало привить все рыцарские науки. Мой отец тоже сии науки жаловал.