Избранное - [18]

Лишь наутро услыхал пастух плач ребенка. Среди полегшего во время грозы ячменя отыскал он младенца и принес его в хлев.

В полдень пан Вилим выспался и стал звать Маржи. Ему сказали, что лежит она неживая средь ячменного поля, а ребенок жив и сейчас в хлеву. Пошел он поглядеть на ребенка.

Взял меня на руки — я и был тот ребенок — и заплакал. Потом велел разыскать по деревням молодую мать, чтобы кормила меня грудью. Такая нашлась. Похоронить Маржи он приказал в часовне замка со всеми подобающими почестями. Хропыньский проповедник произнес длинную надгробную речь. Когда тело Маржи в белом гробу опускали в склеп, хор учеников пел латинские псалмы.

Надо заметить, что в ту пору в главном крыле хропыньского замка была школа чешских братьев{45} для дворянских и мещанских детей, и обучали там не только наукам, но и пению, танцам, а также хорошим манерам, откуда и пошла поговорка: «Ты в Хропынь спеши-ка лучше, там манерам всех научат».

Я рос быстро, не по дням, а по часам, и ходил в эту знаменитую школу.

С ранних лет ездил верхом и обучался фехтованию. Отец во мне души не чаял. И крестьянам своим стал он вроде отца родного, перестал пьянствовать и сделался рачительным хозяином. Одно его мучило — сделать так, чтобы не смотрели на меня как на незаконнорожденного. Наконец дошел он до королевской канцелярии, за крупную мзду добился признания меня законным сыном, и я получил имя Пражма. Он стал совсем другим человеком! Это тень покойной Маржи направляла его.

Меня иначе как Ячменек не называют, и мне это вовсе не обидно, потому что напоминает старинную легенду о моравском короле. Ведь в моей истории все было точь-в-точь как в нашей ганацкой легенде о Ячменьке.

Мне минуло девять лет, когда умер отец. Стал я господином на Хропыни. Однако по закону управлял двором, деревнями, городком и заставой младший брат отца Шебор Пражма из Билкова и на Студенце со своей женой Маркетой. И так они хозяйствовали, что обветшал дом и двор, городок пришел в упадок и опустели сады, жучок пожрал леса, а крестьяне вырубили березовые рощи. В пивоварне уже не варили пиво, а виноградная лоза перестала родить. И без того времена в нашем маркграфстве были худые, земаны нищали, а паны день ото дня богатели. Разжирели и священнослужители, и больше всех кардинал Дитрихштейн{46}.

Было мне тринадцать лет, когда дядя продал Хропынь кардиналу. Тот заплатил тысячу золотых задатка при совершении сделки, и еще дядя, который перебрался в свой дом на площади в Кромержиже, мог до моего совершеннолетия пользоваться процентами от ста пятидесяти трех тысяч моравских золотых, уплаченных епископством за замок со всеми полями, лесами, прудами, мельницами и деревнями. Братскую школу в замке сделали иезуитской.

У дяди с тетей в Кромержиже я прожил четыре года. Тем временем дядя тоже скончался. Век ему буду благодарен за то, что и в Кромержиже не переставал он заботиться о моем образовании. Среди моих учителей был и французский дворянин месье Сен-Обен, он закрепил мои знания латыни и усовершенствовал в своем языке, ведь дядя вообразил, что когда-нибудь король направит меня послом в чужие страны.

Недолгой была радость кардинала Дитрихштейна от владения Хропынью. В прошлом году моравские сословия отобрали у него имение и замок, а епископские крестьяне освободились от личной зависимости. Теперь все знают, что Хропынь с окрестностями назначена в дар вам, ваше величество, а Кромержиж — королю. Вот почему именно меня сделали вашим пажом.

Королева поблагодарила за рассказ, который выслушала с большим вниманием. Потом спросила:

— А я могу называть тебя Ячменек?

— Как вашему величеству будет угодно, — ответил Иржик.

— Мне угодно тебя поцеловать, — произнесла королева и обеими руками обхватила голову Ячменька.

Плыл по небу скрытый седыми тучами месяц, и серебряный шлейф тянулся за ним по Влтаве. Великая тишина Стояла над Градом и городом.

8

В том декабре часто вспоминал Иржик хропыньское ученичество и Кромержиж. Коляды, что распевали школяры, полночный перезвон колоколов, голос караульщика с башни, возвещающий, что «розовый куст расцвел для нас», потешные огни на улицах во славу рождества Христова, а вслед за ним и Нового года.

Девушки по всем деревням, городкам и городам пекут к празднику пышные калачи и украшают их лентами и бумажными цветами, засахаренными фруктами и орехами. А их кавалеры приходят в дом, чтобы тот калач разрезать. Еще вспоминал он, как в ту пору ходят в деревнях ребятишки с порожним кувшином, затянутым пузырем. Натянув конский волос, они извлекают из этого инструмента гудящие звуки и под такой аккомпанемент поют своими чистыми звонкими голосами о деве Марии и младенце, о трех волхвах, что «увидали над Вифлеемом яркую звезду, и на конях в путь пустились, и младенцу поклонились, иудейскому царю…».

А теперь Иржик и сам состоял при короле с королевою, да только вот радости не было у него на сердце, не то что у тех волхвов. Все словно сговорились лишить его покоя. Королевская чета взяла в пражский Град для придворной службы восемь юношей, ведших свей род еще с гуситских времен. Но случилось так, что во время первого же обеда один из них опрокинул королеве на колени кубок с красным вином, другой так испугался обезьянки Жака, что уронил на пол блюдо с фазаном, а третий растянулся на ковре, споткнувшись о ногу леди Эпсли. Правда, короля с королевой все это только позабавило, но Иржик, который был среди пажей главным, очень переживал за плачущих от стыда недорослей.