Избранное - [16]
Им возражали, и таких было много, дескать, все это папистские штучки, и теперь-то, мол, в Чехии воцарятся наконец строгие принципы кальвинизма, за которые так радеет старый пан Вацлав Будовец из Будова{38}. Но и ярые блюстители кальвинистской веры вынуждены были признать, что даже их утомил своими бесконечными словоизлияниями силезский немец Абрахам Шульц, непременно желавший устроить все по-своему. Пришлось показать ему книгу законов, чтобы добиться его согласия провести коронацию по старинному обычаю. Но все же он настоял на том, чтобы из обряда опущены были воззвания к святым князьям земли чешской — Вацлаву и Людмиле{39}, а также святым заступникам — Прокопу{40}, Зигмунду, Норберту, Екатерине и другим святым мужьям и святым женам, почитание которых установил сам «отец родины» король Карл IV{41}.
Но как ни верещал своим петушиным голосом доктор Скультетус, не удалось ему помешать обряду посвящения пятерых человек в рыцари святого Вацлава{42}, которое совершил король, сидя перед алтарем с короной над головой.
Не вызвало ничьих нареканий лишь общее песнопение, исполненное под звуки труб и грохот барабанов всеми присутствовавшими в храме в один голос так, что стекла дребезжали. По-латыни и по-чешски славили господа за окончание смуты и воцарение порядка.
Больше всех торжества по случаю миропомазания пришлись по душе послам трансильванского князя Габора Бетлена, которые приехали пожелать доброго царствования королю Фридриху от имени сего верного ревнителя протестантской веры и привезли богатые дары. Все усатые, румяные, в ментиках и с кривыми татарскими саблями, они пировали в Судной зале с королем и королевой за самым большим из четырнадцати столов, а затем вышли на улицу к простому люду, который веселился, распивая во внутреннем дворе белое и красное вино, льющееся из фонтана вместо воды.
С тем же странным сочетанием симпатии и недовольства судачили в Праге и о коронации королевы. И ей возлагали на голову венец пражские проповедники в одеяниях, напоминавших епископские ризы. Затем в излишне затянувшейся речи асессор пражской консистории пожелал ей набожности Сарры, плодовитости Ревекки, храбрости Юдифи, разума Эсфири и искренности царицы Савской. И снова слишком обильно текло из фонтана на дворе вино, слишком много было стрельбы из мортир, песнопения, музыки и иных пустых увеселений.
— Скажи, как оценили чешские дамы мой наряд? — спросила королева Иржика.
— Ваше ожерелье, золотой корсет и пышная юбка вызвали удивление. И еще было много разговоров о вашей высокой прическе.
— Ты знаешь Писание, Жорж?
— В моей стране, — ответил Жорж, — уже гуситские женщины знали Священное писание лучше итальянских священников.
— Стало быть, ты знаешь, что во время коронации асессор читал проповедь на слова из Первого послания апостола Павла к Тимофею, где он призывает молиться «за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте». Но он почему-то не продолжил дальше.
Иржик заметил в ответ:
— Это потому, что далее в стихе девятом сказано, «чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами…».
— Выходит, его смутил мой наряд? — рассмеялась королева.
На что Иржик возразил:
— Вы были прекрасны!
— Луноликой называет меня мой супруг, знающий на память и Библию и Вергилия. Так пусть возводят на меня хулу как им заблагорассудится, лишь бы воздавали почести королю!
Иржик зарделся от смущения.
— Как, он им тоже не понравился? Ну отвечай!
— Они смеялись, что цирюльники сделали его курчавым, как молдаванина.
— Им не по нраву его черные волосы?
— Ваш черноволосый сын пришелся им по сердцу. Про его глаза говорят, что они похожи на ягоды терновника.
— Придется нам приноравливаться к здешним обычаям. Ну, а что еще говорят?
Иржик выпалил:
— Что ваши английские фрейлины не прикрывают груди.
— И еще, что у меня попугай и обезьяна?
— Про это не слышал. Но говорят, торжественный въезд и коронация, дескать, стоили больших денег. А деньги нужны на войну, про которую со всеми этими празднованиями, мол, совсем забыли. Кое-кому не по нраву пришлось посольство Бетлена. Поговаривают, что князь Габриэль на самом деле мусульманин.
— Жорж, объясни всем, кто так говорит, что в нашем положении мы бы черта взяли в союзники! А что еще слышно, Жорж?
— Больше как будто ничего.
— Сегодня после обеда будешь меня сопровождать. Я хотела бы с Хайни взглянуть на оленей. Гон у них уже кончился?
— Да, ваше величество.
— Порой на зверей смотреть приятнее, чем на человека. — Она задумалась, затем продолжала: — Вчера ко мне явились жены пражских горожан. Просили разрешения поздравить меня. Я не поняла с чем, но, оказывается, вчера были именины Елизаветы. Елизаветы Венгерской, разумеется, а не матери Иоанна Крестителя! Впрочем, чьи бы они ни были, у нас ведь именины не празднуют. Я предложила пану Вацлаву Вилиму принять их вместо меня. Но он доложил, что по мосту едет целых восемь карет. Уж не собирались ли они устроить женский сейм? Пришлось пригласить леди Эпсли и всех придворных дам. И пфальцских фрейлин тоже. Чешских у меня пока ведь нет. А Жак явился без приглашения, — она рассмеялась, — но я была ему рада. Как мне было с ними беседовать, если я не понимаю их языка? Я и подумала, что мы просто позабавимся с Жаком — время и пройдет. И вот их слуги внесли восемь корзин, поставили их рядком и удалились… Самая старшая из этих милых дам поклонилась и завела речь: мол, сегодня день святой Елизаветы, и я тоже Елизавета. Я заметила ей, что у нас именины не празднуют, а она возразила, что теперь я живу у них и буду праздновать вместе с ними! Пан Вацлав Вилим выразил им за меня благодарность. Потом они принялись вытаскивать из своих корзин круглые золотистые пироги с начинкой из творога и повидла…
