Избранное - [166]
Он приехал из какой-то северной страны, но не был ни норвежцем, ни шведом, ни датчанином. Изъяснялся на незнакомом языке, которого никто не понимал, а сам он не знал никакого другого.
В небольшой гостинице, где путник поселился, он объяснялся с прислугой знаками. За обедом и по вечерам в ресторане он кивком подзывал к себе официанта, брал у него из рук меню и тыкал наугад в название какого-нибудь блюда. Когда заказ приносили, удовлетворенно кивал. Этот человек всегда и всем был доволен.
— Кто бы это мог быть? — иной раз задумывались прочие постояльцы, изо дня в день встречаясь с загадочным чужаком.
Однако на этот вопрос никто не мог ответить.
Не было в чужестранце ничего любопытного или примечательного, вот разве что эта завеса неизвестности.
Тихий, кроткий господин лет пятидесяти — скромный, но не робкий, а скорее усталый, разочарованный.
Покончив с обедом иль ужином, он не вставал от стола сразу же, а закуривал и, покуда сигареты хватало, сидел-посиживал, изучая сотрапезников своим спокойным, бесстрастным взглядом.
— Кто же он такой? — выспрашивали друг друга официанты и горничные, хотя ни один из них не располагал сведениями о постояльце.
Служащие гостиницы пожимали плечами и улыбались.
По утрам незнакомец отправлялся в город на прогулку. Медленно брел он по улицам, никогда не проявлял спешки, но и не запаздывал. К столу являлся первым. Тыкал пальцем в первую попавшуюся строчку меню и утвердительно кивал головой, платил по счету — и опять кивал, уходил из ресторана и на прощание тоже кивал головой. Никакими просьбами прислугу не обременял и вообще казался человеком на редкость непритязательным.
Так он прожил в гостинице чуть ли не с месяц.
Однажды поутру, еще лежа в постели, он вдруг позвонил. Лакею, который явился на звонок, чужестранец попытался втолковать что-то знаками. При этом он все время указывал на сердце и был очень бледен. Лакей помчался за врачом.
Врач засыпал больного вопросами — сперва на своем родном языке, затем на прочих: по-немецки, по-французски, по-английски, — но тот не понимал. Незнакомец произносил в ответ одно слово, одно-единственное, странное слово — на том языке, которого не знал здесь никто.
Тогда врач коснулся его груди, затем схватил за руку у запястья, за обе руки. Он пытался найти пульс, но так и не нашел.
Незнакомец лежал в постели — спокойно, как и прежде.
Но врач взволновался до крайности. Поспешно, чуть ли не суетливо раскрыл он свой чемоданчик, достал шприц, сделал укол. Врачу было ясно, в чем тут дело: достаточно насмотрелся он таких явлений, которые во всех краях земли, во всех уголках света происходят с поразительной одинаковостью.
Врач обождал немного. Сделал еще один укол.
Больной лежал, слегка смежив веки: белое лицо на белой подушке.
Через минуту-другую глаза его вдруг открылись, подбородок отвис.
Врач потянулся к звонку.
Первым прибежал лакей, за ним — владелец гостиницы, а следом — когда весть разнеслась по коридору — любопытствующие горничные.
Все обступили постель и смотрели.
Тем, кто помоложе, вспомнился родной дед или бабка, людям постарше пришли на память отец-мать или кто другой из близких — ведь каждому из них уже довелось столкнуться с тем, что здесь произошло.
Теперь-то они узнали своего постояльца, теперь они могли сказать, кто он такой.
То был человек. Он ходил по земле, как каждый из них, и ушел, как и каждый из них уйдет в свой час.
Он более не был для них чужим. Он стал их братом.
1930
Перевод Т. Воронкиной.
СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ
Нам с мужем тоже пришлось несладко. Особенно поначалу. Нет, я не жалуюсь. Ведь и другим достается. Может, даже побольше, чем нам. Я в жизни всякого насмотрелась.
Впрочем, мы сразу решили относиться ко всему легко. А что нам еще оставалось? Бывало, все шутим. До первого числа развлекались тем, что гадали, сколько вычтет кассир из жалованья. Взнос в счет пенсии, вычет аванса, страховка, налог, дополнительные налоги… А после первого смеялись уже над тем, что кассир — сверх самых кошмарных наших ожиданий — выуживал деньги и по таким статьям, о которых мы вовсе не подумали. Воображению кассиров могут позавидовать даже великие писатели.
Словом, когда жалованье попадало нам в руки, от него оставались одни крохи, хоть в микроскоп их разглядывай, словно микроб какой-нибудь. «Распределять нужно с умом», — говаривал муж. Мы то и дело потчевали друг друга поговорками да прибаутками. В этом нам равных не было. «Бедность не порок», «Честь превыше всего», — бывало, всласть нахохочемся. Зимой, когда нас изредка куда-нибудь приглашали и мы после полуночи оказывались на улице, ждем, бывало, последнего трамвая, а он уж давно прошел. Ноги от слякоти мокрые, ледяной ветер свистит в уши. Стоим, щуримся, смотрим с тоской на пролетающие мимо автомобили. Как бы хорошо сесть да покатить. «Как поступает в такой ситуации гордый частный служащий?» — спросит муж. «Идет домой пешком», — отвечаю я. «И притом с самым гордым видом», — добавит муж.
Такие вот дела. По утрам я сама ходила на рынок. Тащила домой здоровущие тыквы, вот такие огромные. Я чуть не падала под их тяжестью. Но на трамвай все равно не садилась. Рынок был от нас довольно далеко. Примерно в получасе ходьбы. Прислуги мы никогда не держали. Я сама убиралась, сама натирала полы. И ничего страшного. По крайней мере не толстела. Никакой тебе гимнастики не нужно, ни электромассажа, как иным дамочкам, которые расплывутся раньше времени, а потом на похудение тратят ровно столько же, сколько на еду.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.