Избранное - [115]
Я знаю, он поглощен поисками.
Он ищет свою бедную, бедную жену в огромном рояле, в этом гробу; ему не терпится взглянуть на нее, достать оттуда, сжать в объятиях.
Разочарованно смотрит он в пустое нутро рояля, на струны и молоточки.
И там нет Амалии.
Завтра ему брести дальше, в другие города, степи, дворцы аристократов; он будет открывать подряд все рояли, но нигде никогда не найдет улыбающуюся женщину в бальном платье, чья фотография стоит на полочке среди зятьев-аптекарей, священников и военных.
Я вижу наяву, как несчастный безумец, опираясь на суковатую палку, с рваной котомкой за спиной бредет по проезжей дороге; в глазах у него слезы. Он ищет покойную жену. Бедный, бедный…
Я уже не владел собой. Я стремительно распахнул стеклянную дверь, упал на колени, расплакался. Настройщик с удивлением смотрел на меня. Он не понимал, что со мной. Что-то говорил по-немецки. А я, возбужденный, долго лепетал, рассказывал ему по-венгерски, что постоянно думаю о нем, об его покойной жене, ее белом бальном платье, веере слоновой кости, о фотографии, но он не понял ни слова. Погладил меня по голове, взял за руку и отвел к маме. Вечером мне пришлось выпить аспирина, горячего чая и рано лечь в постель.
Много лет преследовало меня воспоминание об этом дне, но я ни с кем не делился своими переживаниями. Образ Амалии в моем воображении становился все притягательней. Настройщика я больше не видел. Однажды вечером отец сообщил нам, что отказал ему, так как человек этот ничтожество и совсем спился. Узнал я и остальное. Для меня уже не было тайной, зачем он зажег свечу в тот таинственный день, зачем поднял крышку рояля: он чистил его мехами и настраивал своим ключом. Почему он нетвердо стоял на ногах, тоже разъяснил мне отец. Перед работой настройщик обычно заходил в мелочную лавку и выпивал там пару рюмок ямайского рома. Он вторично женился через три месяца после смерти Амалии и даже за могилой ее не ухаживал — она заросла бурьяном. Я зажал себе уши, чтобы не слышать этой гадкой истории, но что поделаешь, так оно и было: о покойнице на всем белом свете вспоминал я один, маленький мальчик, несчастный фантазер, некогда принявший пьяные слезы за душевную скорбь, а работу — за печальный обряд.
С тех пор я еще больше полюбил Амалию. Так сиротливо, одиноко стоял на полочке ее портрет, что сердце мое сжималось всякий раз, когда я проходил мимо. По вечерам отец посылал меня в комнату с роялем, и я шел через четыре другие, темные, чтобы взять сигару из стоявшего на рояле ящичка с крышкой из матового стекла. Для меня это было хорошей закалкой, исцеляющей от фантазерства. Готовый разреветься, я тихо крался между подкарауливавших меня шкафов, стульев и прикусывал язык, чтобы не закричать. Наконец я добирался до рояля и, схватив сигару, отдергивал руку, словно залез в гнездо скорпиона.
Но иногда, собравшись с силами, я героически останавливался. С наслаждением чувствовал, как во мраке и тишине по спине у меня пробегают мурашки. Перед моими детскими глазами рождались фантастические призраки. Я искал на полочке фотографию Амалии. Она мерцала во тьме; в бальном платье, с веером слоновой кости в руке, с длинными ресницами, Амалия спала глубоким сном, каким спят портреты.
— Милая, — едва слышно шептал я.
А потом, встав на цыпочки:
— Амалия.
1913
Перевод Н. Подземской.
ГОРОСКОП
В анналах астрологии записано: «…датский король Христиан повелел придворному астрологу составить гороскоп своему сыну. И получил предсказание, что принц пойдет на войну, будет ранен, буря на море разобьет его корабль и он умрет от горячки».
Принц родился в снежное декабрьское утро. Он громко и сердито заорал, весь покраснев, на лбу его вздулись синеватые жилки. Это был толстый, здоровый, крикливый ребенок. В первый же день он не жмурясь смотрел на солнечный свет, а через месяц скинул с себя простынки, в которые его туго запеленали две дородные повитухи. Когда кардинал нес новорожденного к крещальне и натирал ему солью десну, чтобы оберечь душу от гнилостных миазмов греха, младенец сжал своими беззубыми деснами толстый палец кардинала — хотел укусить его. В два месяца он сел в колыбели. Мальчик этот вступил в жизнь, как буря, чтобы неистовствовать, идти напролом, бушевать, покорять.
— Волчонок, — говорили о нем придворные.
Вскоре принц уже не умещался в своей кроватке. Пил он густое буйволовое молоко, и, чтобы сварить ему тарелку крепкого коричневого бульона, забивали целые стада. Его сильные ляжки налились, кости и мышцы окрепли, он хорошо держал голову. Это был маленький геркулес.
— Быть ему королем, — говорили придворные.
— Ваше величество, малышу силы не занимать, — сказал льстивый старец, — он и корону на голове удержит.
При этой шутке король нахмурился.
В ту ночь ему приснилось, что сын умер.
Целый день сон не выходил у короля из головы.
Идя по замку, он то и дело останавливался, словно споткнувшись.
Когда после полудня он вошел в тронный зал, там в болезненно желтом свете страшный сон снова ожил.
Мальчик вскарабкался на трон. Взял в руки скипетр и надел корону. Как сказал старец, маленький принц без всякого труда удерживал ее на голове. Озорник злобно усмехался. Напрасно предостерегал его отец, мальчик в ответ лишь топал ногами. Вдруг он чуть не упал, запутавшись в длинной мантии. Корона, покачнувшись, глубоко впилась острым зубцом ему в родничок, рассекла голову. Глаза у принца округлились от боли. В этих огромных глазах бился застрявший в горле крик. Потом улыбка его застыла, постепенно превратилась в безобразную маску, отражавшую ужас.
