Избранное - [8]

Немцы в это время то и дело атаковали нас и теснили с равнины. Постепенно мы отступали в горы, и поначалу все было в порядке, но скоро нам осточертели эти их атаки. Немцы все никак не оставляли нас в покое — что ни день, они бросали на нас свежие силы, а мы устали от постоянных переходов, не хватало еды, снаряжения. Каждый конь был у нас на вес золота — надо было доставлять еду, перевозить раненых, вновь и вновь поступавших, а пушка, черт бы ее побрал, хотя и маленькая, отняла у нас и измучила уже шестерку самых сильных в бригаде коней. Мы уже решили было сбросить ее по пути с какого-нибудь обрыва, как вдруг, как раз перед обедом, совсем уже обнаглевшие немцы ворвались в штаб, и Алекса этими своими двенадцатью снарядами по всей форме припугнул их и помог нам их задержать. Но пока он возился со своей пушкой, пытаясь ее вытащить, с немецкой стороны залетела граната из гранатомета и тяжело ранила его в руку.

Я в это время был при госпитале, и в бригаде не нашлось врача, чтобы оказать помощь раненому. Санитары сделали что могли, перевязали руку там, где осколком гранаты была перебита кость выше локтя и вырвано мясо, так что рука держалась на тонюсеньком кусочке кожи и мышц. К несчастью, именно в эти дни немцы окружили нас со всех сторон, части находились в постоянных переходах и боях, и ни я не мог добраться до штаба, ни Алексу не могли отправить в госпиталь — так он и ехал с перебитой рукой вместе с ротой на Комиссаровом коне. Наконец, кажется на четвертый день, мы смогли собрать все наши госпиталя в одном овраге, защищенном от авиации и артиллерии; в это время и проходила мимо нас, направляясь на позиции, бригада. Алексу оставили у нас, но я его едва узнал. Какой-то изжелта-черный, точно земля, а глаза посерели и словно бы посветлели. Был он в грязной, окровавленной одежде и в правой руке держал левую, завернутую в окровавленную, перепачканную и почерневшую повязку, словно мать своего мертвого ребенка, с которым не может расстаться. Стоял знойный, засушливый летний день. В овраге трескалась пересохшая земля, кони щипали стебли увядшей травы и хвостами отгоняли мух, которые роились на навозе, на давно не менявшихся повязках и непромытых ранах.

Рука у Алексы уже начала гноиться, на нижней части лица выступал пот, мне было ясно, что у него жар и испытывает он страшную боль, хотя и не жалуется. Он сошел с коня, сел рядом, посмотрел на меня своим детским взглядом и безуспешно попытался улыбнуться.

Времени терять было нельзя: в любую минуту мог прийти приказ о выступлении. Я снял повязку с его руки, и — поверите ли — мне стало почти дурно. Рука посинела, она смердела, отекла и начала разлагаться. В верхней части, над раной, наблюдались те же явления, было очевидно, что гангрена ширится и угрожает отравить все тело и проникнуть в кровь. Прямо скажу вам, выхода не было, необходимо ее отнять, и немедленно, если уже не было поздно.

И вот после полудня здесь же, в овраге, за кустиками, в то время когда остальные раненые отдыхали, а вокруг по отрогам шел бой, с двумя оказавшимися у меня под рукой санитарами, с охраной всего в пять человек — на случай защитить нас от целого полка немцев, — я безо всякой анестезии и даже непрокипяченным инструментом, под шум приближающегося боя, в сутолоке эвакуации ампутировал ему руку.

Два следующих дня мне пришлось провести в частях, где были раненые из последних боев, времени заскочить в госпиталь не было, но я все чаще и чаще думал о нем. Он стоял у меня перед глазами, вот так, без руки, и я думал, как это будет, когда он вернется домой, в деревню, мать обнимет его и почувствует пустоту рукава, каково будет на душе у него, у такого молодого, красивого, с отросшими светлыми волосами, когда он будет стоять в поле и смотреть на товарищей, которые, засучив рукава, ведут трактора и жнут пшеницу. И я начинал ругаться, и мне хотелось собственными руками передушить всех немцев.

Встретился я с ним только на третий день. Как и раньше, госпиталь наш расположился в лесу, в укрытии, а мимо нас продвигались какие-то части. Подошла и наша бригада, и здесь со штабом в комендантской роте на том же месте в строю, вслед за огромным боснийцем и перед маленькой девчушкой из Срема, шел Алекса, пешком, бледный, еще бледнее и худее, чем тогда, когда я видел его в последний раз. Он с трудом передвигал ноги и покачивался на ходу. Колонна остановилась, бойцы сели передохнуть, и я, пораженный тем, что он оказался здесь в роте, да еще без коня, приблизился к Алексе с улыбкой, уже заранее готовый ответить на его улыбку. Однако он меня встретил холодно, нахмурившись, словно мы были незнакомы, и через силу заговорил с сидевшим справа боснийцем. Мне было очень неловко, я не понимал, что же произошло.

— Подъем! — раздалась команда, и бойцы поднялись. Я схватил Алешу за здоровую руку.

— Что, Алеша, неужели мы что-то не так сделали? — спросил я его и почувствовал его холодную, неприятельски-чужую руку в своей руке. Он высвободил свои пальцы и через плечо, не глядя на меня, сухо ответил:

— В России бы не отрезали, — и занял свое место в строю.