Избранное - [36]

Именно в это время я снова очутился в тюрьме. Теперь это было несколько иначе, чем в студенческие дни: об этом стало известно всему городу, а знакомые отца отвернулись от него и, если им случалось встречать его на улице, делали вид, что не замечают. Все это время Алия приносил мне еду, и я через окно камеры мог видеть, как он с судками в руке ждал у ворот, когда подойдет его очередь передать мне то, что он принес. Раза два-три его пускали ко мне на свиданье, однажды, когда мы здоровались с ним за руку, я ощутил у себя в ладони какую-то записочку — поручение, которое его просили передать мне, — и на какое-то мгновение в глазах его блеснул теплый огонек соучастия и человеческой солидарности. Для Алии это было много. Однако, когда, выйдя из тюрьмы, я встретился с ним и хотел выразить ему свою благодарность, он поник головой, отдалился и снова ушел в себя, в это свое состояние робости и апатии.

С той поры события стали разворачиваться стремительно. Началась война — далеко от нас, но словно гроза она приближалась к нашим границам. Мать, сперва не желавшая слышать о ней, теперь все пугалась, а меня призвали в армию. Алия, отец и мать проводили меня на станцию, и я уехал — чтобы больше никогда к ним не вернуться.

Месяц спустя после моего отъезда немцы и усташи уже были в городе. Отец вынужден был оставить свою работу, а Алия, убрав инструменты и столы, стоял перед канцелярией, хотя ее давно уже занимал какой-то часовщик. Поскольку у отца больше не было работы, а потому и денег, чтобы платить помощнику, он подыскал Алии место у общинного землемера, и Алия опять шагал по городу с мешком за плечами и геодезическим инструментом в руках. Питался он и впредь у нас, а затем и переселился в дом, в бывшую кладовку, которая теперь освободилась; а поскольку отец и мать почти не выходили из дому и не имели права входить в магазины, Алия ходил за самыми необходимыми покупками. Он ничем не изменился. Как и прежде, феска была мятой и засаленной, а одежда неглаженой и в пятнах. Домой он являлся усталый и вспотевший, садился в кухне на ящик с дровами, говорил мало, разве только когда его о чем спрашивали, и, хотя уже само его присутствие для отца и матери представляло некоторое утешение, в дом оно не вносило бодрости, с ним, таким тихим и удрученным, все казалось еще печальнее и безнадежнее. И в его привычках ничего не изменилось. Он, как столько людей вокруг, не воспользовался случаем получить лучшую службу или прихватить себе чужого, хотя и не осуждал тех, кто это делал. Он не ругал усташей и немцев, но и не останавливался, чтобы приветствовать проходящие войска, — молча шел по своим делам, глядя себе под ноги, и жил и вел себя, словно ничего не случилось и он ничего не видел вокруг себя и, только когда мать и отец спросили его, как у него дела и как он ладит с новым землемером, лишь тогда, не будучи красноречивым, отмахнулся рукой и усмехнулся краем рта, что должно было означать: «Эх, нет больше того, что было!»

Так продолжалось почти год. В доме стояла мертвая тишина; окна почти всегда были занавешены. Отец и мать постепенно таяли, каждый день приносил с собой новые беды и несчастья, кошмар лег на весь город, и казалось, что и наш дом окружен и кольцо вокруг него сжимается все плотнее. Однажды арестовали отца. Алия и ему носил еду, ждал перед тюремными воротами, когда вернут судки, и все тем же своим темным, преданным взглядом выглядывал его в оконцах, забранных решетками. Затем отца выпустили, и некоторое время спустя взяли мать. И опять Алия носил и приносил судки, шел к тюрьме, ждал и возвращался, до тех пор пока мать не освободили. А потом пришли за обоими.

Было, я так думаю, воскресенье, и Алия оказался дома, когда раздался в дверях звонок и отцу и матери велели сразу же собраться и следовать за ними. Их не надо было торопить. Они ждали этого, и, хотя было лето, у них наготове были теплые вещи, крепкая обувь и две сумки с самыми необходимыми вещами. Отец собирался молча — он был горд и не хотел показывать, насколько ему тяжело. Он надел короткое пальто, рабочие брюки и ботинки и забросил за спину сумку побольше. Мать взяла ту, что поменьше, а когда вышла и закрыла за собой дверь, не выдержала и заплакала. На улице было мало прохожих, но в окнах прилегающих домов народу было порядочна. Люди смотрели, как уводят землемера Гросса. Отец с поникшей головой шел в сопровождении конвоиров, а мать, До крайности взволнованная, подняла взгляд и вдруг закричала; «Нас уводят! Вот нас уводят! — повторила и добавила сквозь слезы: — Больше мы не вернемся!» Отец обернулся, приостановился и взял ее за руку. Головы в окнах исчезли, несколько окон захлопнулось, отец и мать двинулись дальше между конвоиров, а в трех шагах за ними, как ходил за отцом на работу, шел Алия, но только без мешка, без штатива и красно-белых геодезических вешек. Так он и провожал их через весь город, до тех пор пока перед ним не захлопнулись ворота. Затем он не спеша возвратился домой; нашел дверь запертой и опечатанной и, не зная, куда податься, сел на порог и оставался так до ночи. Соседи какое-то время еще видели, как он крутится возле дома, а затем, когда он потерял всякую надежду и когда в дом вселились чужие люди, пропал, и больше о нем ничего не было слышно. Один знакомый отца сказал мне, что он не искал работу и умер где-то в квартале бедноты.