Избранное - [48]

равнину Невы.

Он мурлычет:

— Иду я,

полегоньку иду… —

Люди греются, дуя

в кулаки на ходу.

Сколько разных попыток,

чтоб согреться, нашли?

На огромных копытах

першероны прошли.

Торопясь —

не с того ли,

что кормушка зовет?

Повезли листовое

на какой-то завод.

Все дымит, индевея…

Тянет к печке,

домой —

нет,

не сыщешь новее

декораций зимой.

Даже вымысла ради,

красоты

и ума…

Но зима в Ленинграде —

лучше всякой зима.

Ты еще не воспета:

зло морозных ночей,

солнце красного цвета,

совсем без лучей.

Как на улицах ранних

засыпают, дрожа,

в тулупах бараньих

домов сторожа.

Все озябло.

И что теперь —

населенью беда?

Неожиданно оттепель —

и туман,

и вода.

Туча липкая плачет

и на улицы льет.

Люди падают —

значит,

гололедица, лед.

Макинтошами машем,

держась за дома.

Только в городе нашем

столь смешная зима.

Но сегодня иное —

веселы облака,

и светило дневное,

и морозит слегка.

Он скрипит, словно ржавый,

под подошвами снег,

и идет моложавый

через мост человек.

2

Он идет, улыбаясь,

как зимы торжество,

и снежинка любая

забавляет его.

Площадь Жертв Революции

снегом полна —

сколько горя и радости

площадь таит,

начинается сразу

у моста она,

где машина огромная

«бьюик» стоит.

Как летящее туловище орла,

горделивая,

ночи полярной темней,

и готовы взмахнуть

два орлиных крыла.

Человек, улыбаясь,

направляется к ней.

Он садится в машину,

легок, вымыт и брит…

— Ну, поехали, —

шóферу говорит.

Замечательным,

зимним согретый огнем,

гладит шофер

пушистый каштановый ус.

И смеется —

до пояса бурки на нем,

рукавицы оленьи,

суконный картуз.

— Утро доброе…

Солнышко…

Славно горит… —

шофер Кирову радостно говорит.

3

Как мне день этот горек

и черен этот снег.

Я поэт — не историк,

я простой человек.

Но желанье имею,

негодуя,

скорбя,

рассказать, как умею,

все, что знал про тебя.

Про любовь

и про разум,

про невзгоды ночей,

все, что знал по рассказам

твоих вятичей.

Ты в рядах и в колоннах

по России кружил,

мест, не столь отдаленных,

молодой старожил.

Ночь тебя испытала

и сказала: владей!

Это сплав из металла,

годов

и людей…

Сколько было тяжелых

в стране непогод,

как ошметки летели,

и гибла страна, —

кто тебя позабудет,

девятнадцатый год.

Украина,

Каспийское море,

война.

На рыбачьих баркасах

стоит пулемет,

и скорее, скорее —

ни сна, ни жилья.

Кто меня понимает,

конечно, поймет —

это Киров на Каспии —

песня моя.

Нефти кровь животворная,

жирная

вновь

на заводы,

на фабрики,

в наши края…

Это Кирова дело

и Кирова кровь.

Это только о Кирове

песня моя.

— То, что видно, то видно,

дела велики, —

говорили солидно

о нем старики…

Мне рассказывал как-то

кузнец на ходу:

— Значит, так это было,

дорогие мои.

Это в августе было,

в тридцатом году, —

я сижу со старухой,

гоняю чаи.

Дочка где-то в кино,

сын читает к уроку,

мухи сонные ползают по стене,

и чего-то кричит,

значит, радио сбоку.

Открывается дверь —

и Мироныч ко мне.

Никогда не бывал.

Но, себя уважая,

я, конечно, и виду не подаю,

а в душе, понимаете,

радость большая.

Он мне руку свою,

я, понятно, свою.

Говорили мы с ним.

И сомнения были.

Посидел,

посоветовался со мной.

Мы Сергея Мироныча

очень любили…

Хоть и молод, а умный,

веселый, земной.

4

На роскошных моторах

и ночи и дни

в пышных шубах матерых

разъезжают они.

День такого не труден —

это видимый враг,

тунеядец

и трутень,

и совсем не дурак.

Как им был ненавистен

Киров, знавший навек

много  тягостных истин,

большевик,

человек.

И за то, что спокоен,

за улыбку твою,

победитель

и воин

в открытом бою.

Молят:

— Бог, помоги нам

и спаси нас, господь,

самого господина

и лакеев господ. —

Мелким бисером вышит,

бог ни слова в ответ, —

может, просто не слышит,

может, господа нет.

Что за гадкая свора?

Живут — благодать, —

от банкира до вора

рукою подать.

Так и ползают тучей,

забывши покой…

Был, товарищи, случай

забавный такой.

Случай тот достоверен,

проверен давно, —

рассказать вам намерен

про свиданье одно.

5

По равнине пурга

порошит пушисто…

Сидит баба-яга

в гостях у фашиста.

У фашиста рога,

видимость свитая,

а у бабы нога,

нога костяная.

Злая ночь на носу,

и с лицом сварливым

ест фашист колбасу,

запивает пивом.

И красив, и не стар,

он сидит,

у бабы

кипятится навар

из могильной жабы.

И у бабы наряд —

одета по-вдовьи,

и они говорят

о средневековье.

Поднялась, тяжела,

зашептала слабо:

— Я в России жила, —

заявила баба, —

и глупа,

и темна,

и могилы тише,

и солому она

стелет на крыши.

Ночью ходит во двор,

покрытая тенью,

и не ест помидор

по предубежденью.

В кровь избита жена,

праздники,

сивуха,

волостной старшина

восклицает: «В ухо!»

Сыро, словно в гробу,

я же, мой коханый,

вылетала в трубу

на метле поганой.

Под небесным огнем,

молодой и храброй,

как бы зверем-конем,

управляю шваброй.

Покидала кровать,

милый, по простору

я неслась танцевать

на Лысую гору.

Злые звезды горят,

плоть лихую тешим,

две недели подряд

танцевала с лешим… —

И захныкала в нос

много слов соседних…

— Хорошо! —

произнес

мрачный собеседник.

Голова из огня

высунула жало.

— Все боялись меня, —

баба продолжала, —

каждый русский — мой вассал,

темнота,

бессилье.

Гоголь про меня писал,

Николай Васильевич. —

Собеседник встал, как тьма,

крик подобен лаю:

— Про писателей, кума,

вовсе не желаю… —

Баба, слезы лия,

сразу стала красной…

— Про писателей я,

собственно, напрасно.

Ах, Иванова ночь!..

Хорошо в России,

не губить

и помочь

все меня просили.

Золотое бытье,

молодое тело…

Ой, как время мое

быстро пролетело.

Дни мои далеки —