Избранное - [36]

В это время дверь — с крючка…

— Лягавый! —

Поздно.

Тут секунда дорога.

Он шагает словно из тумана,

дуло вороненое горит,

с поводка спускает добермана:

— Здравствуйте, ребята, — говорит.

Доберман — красавец.

Жар подпалин.

Кровь летит под кожей, горяча,

Прямо на Сергея.

Тот повален.

Доберман стоит над ним, рыча.

Вот и все.

Никто из них ни слова.

Хорошо закончился улов.

Но Раиса в агенте Крылова

узнает, бросается:

— Крылов!

— Здравствуйте!

Простите, что при муже

я ворвался, —

произносит он. —

Я вас помню, помню.

Почему же

не пришли ко мне на стадион?

Ну, договоримся по дороге —

вы со мной пойдете. Поскорей…

Входят понятые.

Только ноги

видит злые, тяжкие Сергей.

Вывели.

И дуло за спиною.

Ночь кругом туманна и бела.

Он клокочет трудно, со слюною:

— Продала? За сколько продала?

Глава восьмая

Яхта шла молодая, косая,

серебристая вся от света, —

гнутым парусом срезая

тонкий слой голубого ветра.

В ноздри дунул соленый запах —

пахло островом, морем, Лахтой…

На беспалых и длинных лапах

шли шестерки вровень с яхтой.

Не хватало весел и лодок —

с вышек прыгали прямо в воду,

и под ними качался остров,

весь сведенный от напряженья —

вглубь копьем уходили острым

на четыре почти сажени.

Молодые, далекие дали,

плоть воды и земли живая,

где-то девушки хохотали,

рыбьей стайкою проплывая.

Солнце пышет веселым жаром,

покрывая плечи загаром,

похваляясь плеч желтизною

(то ли будет через неделю),

я почувствую, что весною

года на три помолодею,

что еще не сечется волос,

что, плечом прорываясь в заводь,

грохочу, заявляю в голос:

— Я умею и петь и плавать! —

Но пора…

Холодной спрыснут пеной

в молодом лирическом бреду —

я от лирики второстепенной

к повести суровой перейду.

Время истекает дорогое,

утро наклоняется к плечу,

так сказать, пора, перо, покоя…

Говоря попроще: спать хочу.

Чем вас огорошить острым, новым?

Вот Раиса,

но она не та —

скоро месяц, как она с Крыловым

плаваньем и ветром занята.

Вышла из купальни —

вся дрожала,

на руках пупырышки горят…

— Я вас провожу домой…

— Пожалуй… —

Ивы по дороге встали в ряд.

Шли — молчали.

Темнота все туже,

и, уже прощаясь у ворот:

— Вы о ком скучаете? О муже?

— Я? Не знаю…

— Ничего, пройдет.

Ведь домзак еще не мыловарня,

Он, поди, теперь не дует в ус —

хорошо возьмут в работу парня,

будет парень, как окончил вуз…

Как у вас на фабрике?..

— Все то же…

— Хорошо. Теперь идите спать.

Вы сейчас как будто помоложе…

Ну, шагайте.

Завтра ровно в пять…

Он ушел:

еще тошнее стало,

кожа вся скукожилась у рта.

И в квартире вдруг у двери встала:

комната ее не заперта,

но вошла.

Навстречу встал с дивана…

— Ой, Сергей!.. —

Черён и нехорош,

он вытаскивает из кармана

белый нож,

удобный, финский нож.

Он ее встречает тихими словами,

ночь в окно ударила, светла:

— Или не житуха

тебе была с нами,

или не хватало барахла?..

Два дыханья молодых и душных,

бьется песня где-то вдалеке.

Милую махновец и домушник

видит.

Браунинг в ее руке…

К этому финалу приготовясь,

я свою заканчиваю повесть.

Перед, вами, дорогой, во многом

я, читатель, чувствую вину…

Шел я по проторенным дорогам,

песенку насвистывал одну,

злоупотребляя диалогом.

И не свел сюжетных линий,

чуя их, как вожжи в кулаке,

но зато я рад,

что видел синий

браунинг у девушки в руке,

что герои пели и купались,

пылью покрывали кожу щек,

что уже нажал, не дрогнув, палец

невспотевший, спусковой крючок.

1933

Агент уголовного розыска. При жизни Б. Корнилова печатались первые главы: «Звезда», 1933, № 7; в том же году — в сборнике «Стихи и поэмы». Полный текст поэмы считался утраченным; обнаружен в 1968 г. в ЦГАЛИ Л. А. Знаменским; не печатавшиеся ранее главы впервые опубликованы в еженедельнике «Литература и жизнь», 1968, 4 октября; впервые полностью в книге: В. Корнилов. «Продолжение жизни», 1972.

Триполье

Памяти комсомольцев, павших

смертью храбрых в селе Триполье

Часть первая Восстание

Тимофеевы

Пятый час.

Под навесом

снятся травы коровам,

пахнет степью и лесом,

холодком приднепровым.

Ветер, тучи развеяв,

с маху хлопает дверью:

— Встань, старик Тимофеев,

сполосни морду зверью.

Рукавицами стукни,

выпей чашку на кухне,

стань веселым-веселым,

закуси малосолом.

Что теперь ты намерен? —

Глыбой двинулся мерин,

морду заревом облил —

не запятишь в оглобли.

За плечами туманы,

за туманами страны, —

там живут богатеи,

много наших лютее.

Что у нас?

Голодуха.

Подчистую все чисто,

в бога, в господа, в духа,

да еще коммунисты.

На громадные версты

хлеборобы не рады —

всюду хлеборазверстки,

всюду продотряды.

Так ли, этак ли битым,

супротиву затеяв,

сын уходит к бандитам,

звать — Иван Тимофеев.

А старик Тимофеев —

сам он из богатеев.

Он стоит, озирая

приделы, сараи.

Все налажено, сбито

для богатого быта.

День богатого начат,

утя жирная крячет,

два огромные парня

в навозе батрачат.

Словно туша сомовья,

искушенье прямое,

тащит баба сыновья

в свинарник помой.

На хозяйстве великом

ни щели, ни пятен.

Сам хозяин, владыка,

наряден,

опрятен.

Сам он оспою вышит.

Поклонился иконам,

в морду мерину дышит

табаком, самогоном;

он хрипит, запрягая,

коммунистов ругая.

А хозяйка за старым

пышет гневом и жаром:

— Заскучал за базаром?

— Заскучал за базаром…

— Дурень! —

лается баба,

корчит рожу овечью…

— Постыдился хотя ба…

— Отойди! Изувечу!

— Старый пьяница, боров…

— Дура!

— …дерево, камень!

И всего разговоров,

что махать кулаками!