Избранное - [88]

Принося свою скромную лепту на общий жертвенник в связи с предстоящими выборами, прошу уважаемую редакцию газеты «Знамя» оказать мне честь, опубликовав вышеприведенные комментарии.

С почтением Выса Пыцова,

родом из Бельгии.

10 ноября 1896 г.

Перевод К. Бучинской и Ч. Найдова-Железова.

РАЗНЫЕ ЛЮДИ — РАЗНЫЕ ИДЕАЛЫ I

Наш помощник регистратора — удивительный чудак! Мы просто со смеху покатываемся, когда он начинает проклинать несправедливую судьбу.

— Эх, черт побери, — кричит он, став в позу Гамбетты, — что это за порядки, просто уму непостижимо! Да и как в них разобраться, братец ты мой? Вот, прошу покорно, барыня Поликсени: тридцать лет назад в карете разъезжала и сегодня, будьте любезны, все так же в карете катается; а я тридцать лет мучаюсь и не то что карету — где уж там! — одну лиру, понимаешь, одну турецкую лиру мечтаю держать на всякий случай в среднем кармашке моего кошелька; и что же? — так до сих пор и продолжаю мечтать. И не то чтоб через мои руки деньги не проходили — проходили, но я к тому веду разговор, что, как раз когда они нужны, сунешь руку в карман — пусто!.. Прямо вскипишь иной раз. Справедливо это, спрашиваю? И в чем заслуга барыни Поликсени, а? Наполнять и опорожнять желудок, — неужто, скажите, это заслуга? Я хоть служу, агитацией помаленьку занимаюсь, то, другое — все, понимаешь ли, народу пользу приношу. А она?.. Зато попробуй сунь руку к ней в кошелек — всегда золота полно. Везеньем ли это назвать или еще как — ума не приложу. Да и детей ее взять: старшего — вы его, верно, знаете, безусый такой, как есть молокосос, — обженили парня, понимаешь, и, кто знает, то ли он в сорочке родился, то ли она ему счастье принесла, но, поглядишь, живут, как баре.

И будь бы я из тех ветрогонов, которым какую-то правду вынь да положь, или еще, понимаешь ли, черт-те что — оно бы ладно, но я ведь не из таких. Или будь я скромником, из тех, что по углам прячутся, так нет же, не настолько уж я совестлив, — и, несмотря на все, полюбуйтесь, пожалуйста, в каком я плачевном положении. А ведь я тоже вокруг сильных мира сего увиваюсь: Новый ли год, именины ли, всегда, знаешь ли, тому визит, тому сливовицу, тому открытку поздравительную, ан, смотришь, другие опять меня обскакали, а я все на задворках. Поразительное дело! Поглядишь — костюм у меня как костюм, перчатки чистые, шляпа, как полагается, штиблеты, сам понимаешь, галстук и прочее такое — все в порядке, и на́ вот тебе — никак дороги себе не пробью!

Вот, к примеру, доктор Сперандо, пропади он пропадом, — что тут скажешь, дьявольски везет ему, черту этакому. И почему, спрашивается? Может, думаешь, у него ума палата или из себя видный — с усами, понимаешь ли, с бородищей, — ничего подобного, ощипанная сорока в цилиндре, и больше ничего! А поглядел бы ты, как он входит к господину министру и как я: швейцар, понимаешь ли, со всех ног бросается помочь ему раздеться, «добро пожаловать» твердит — словом, уважение показывает! А меня и знать не хочет, глядит словно на скотину какую, и не то что пальто не возьмет из рук, а еще и насмехается. Так и дал бы ему по уху, а там будь что будет… А как войду к господину министру, я и так и этак стараюсь представиться:

— Вы имели честь, господин министр, назначить меня помощником регистратора, — и тому подобное, а он смотрит на меня и улыбается в усы, словно к нему мальчишка какой с колядкой пришел. Человек он, вообще-то говоря, неплохой, но своих ценить не умеет. А преданнее меня вряд ли кто найдется.

Богом клянусь, верь мне, ни разу в оппозиции не был. Кого хочешь спроси. И господину Стамболову пальто подавал, и нашему министру подаю. Такое уж у меня сердце доброе. Ни капли гордости. Что касается строгости — верно, строг я: с писарями и рассыльными расправляюсь не хуже фельдфебеля. И при всем этом, понимаешь ли, никак не могут оценить меня по заслугам. Не подумай, что я бог знает чего требую, не подумай, что хочу пролезть в начальники или подначальники, — вовсе нет. Об одном мечтаю: как бы спихнуть регистратора. Эх, чего только я не испробовал! И анонимки, и доносы, и угрозы — ничего не помогает. Узнал как-то, что он поперся в Македонию, и сердце у меня взыграло. Он выехал вечером, а я той же ночью сел и накатал письмо господину министру, изменил немного почерк, понимаешь, с грязью его смешал, сунул письмо в конверт — и в почтовый ящик… Но и это не помогло. И прошение подавал, и коровой ревел, и разные там «старушка мать, больная жена, дети малые» — все впустую…

Болтают всякие дурни, что можно-де продвинуться, надо, говорят, только подлецом быть. Ерунда! Подлецом?! Я, братец, архиподлецом готов стать, да, видно, счастья мне нет! Не везет, черт дери. Видать, и подлецом быть — тоже дело нелегкое, способность особую надо иметь: смелость, что ли, или просто смазливую физиономию. Да ведь и я, к слову, не урод какой, разве что нос проклятый, откуда только он взялся; из-за него, должно быть, все беды на мою голову; и ведь не бог знает какой нос, мало ли людей с совсем уж непотребными носами, но другим все с рук сходит, а мой нос так и лезет всем в глаза. У регистратора вон тоже носище дай бог; если б не борода — грош ему цена… И вот тебе справедливость: на его столе электрический звонок, а на моем нет. Почему, спрашивается? По-человечески ли это? Почему такое надо мной издевательство, что им стоит приделать и к моему столу звонок, разве это так уж трудно? Иной раз, знаешь ли, чуть с ума не схожу, глядя, как регистратор сидит себе, папироску покуривает да в звонок тычет — будто в сердце мне тычет; готов, знаешь ли, схватить ножницы и перерезать все провода… все до единого! Ужас до чего это меня бесит!.. А иной раз, как разберет меня досада, забираюсь в какую-нибудь дыру и начинаю пиво глушить — одну кружку, другую, третью; а как налижусь, давай всех костить без пощады — и регистратора, и архивариуса, и помначальника — в пух и прах! Спасибо еще, что им об этом не докладывают…