Избранное. Из гулаговского архива - [39]

Все это было выслушано в торжественном молчании. Даже арестованные ни единым звуком не нарушили значительность исторического момента. Солдаты стояли вытянувшись, строго оберегая вверенных им, тоже по-военному вытянувшихся арестантов с остановившимися, осоловелыми от страха, ополоумевшими глазами.

В группе неведомо как, незаметно зарождалось покорное тупое сознание неизбежности совершающегося, неизбежности своей скорой гибели. Я смотрела на эту группу с чувством какого-то странного разочарования, противной для меня самой брезгливой жалости и тоски: «И это все? Готово. Испеклись».

Вероятно, зерно этого сознания неизбежности глупой и постыдной гибели давно уже таилось в душах этих людей, оно созревало, пускало ростки… А они делали вид, что все прекрасно, пили, ели, болтали речи, ездили куда-то и принимали кого-то для политики и представительства.

Потом все кругом зашевелились. Солдаты выводили арестованных. Лысый с порога оглянулся, понукаемый солдатом, крикнул:

— Требую, чтобы мне представили весь обвинительный материал. Я должен изучить его. Вслепую я вашим прокурорам отвечать не намерен.

— Изучите, — засмеялся маршал, — все представим.

Интересно, однако, на двор или на улицу их выведут?

Офицер проверял фамилии. Наконец, в зале остались одни бывшие заговорщики, а теперь господа положения. Они тихо, но с жаром разговаривали с маршалом и стариком.

Я взглянула на Альфского. Он был бледен, его негативное лицо подергивала какая-то гримаса. Презрения? К кому и к чему? Может быть, ко всему, даже к своему хлесткому лапидарному манифесту. Мы подошли к окну. Арестованных вывели не во двор, а на улицу, их усаживали в машины. Они покорно и неуклюже влезали в узенькие двери, не пытаясь воззвать к колонне солдат, стоявших около здания. Солдаты смотрели на руководителей партии и членов правительства, которых такие же солдаты загоняли в машины, смотрели с жадным любопытством, но без малейшего сочувствия. Некоторые смеялись, указывая пальцами на машины. Офицеры строгими словами команды и взглядами угасили неуместное веселье.

Старик и маршал куда-то вышли. Вот они на улице. Откуда-то появилась трибуна. Маршал обращается к солдатам. Губы у него шевелятся… Но на улице обычный дневной шум, слов мы с Альфским почти не слышим, хотя окно открыто. Неважно! Мы знаем эти слова. Что это? Рев. Солдаты, вся колонна, в восторге вопят:

— Ур-ра!

Похоже на потрясающий орудийный залп.

Несколько слов сказал и старик. Грудь его судорожно вздымалась — одышка.

Новый обвал, новый этап:

— Ур-р-р-ра!

— Так делается луна, — сказала я Альфскому.

Он взглянул на меня удивленно и вопросительно.

— Гоголь. Записки сумасшедшего.

— Ага! — Альфский ударил себя по лбу и рассмеялся. — Вы неисправим.

— Это же мне говорили и до сегодняшнего дня… только другие говорили, представители сегодняшних побежденных.

Мы засмеялись оба… не очень весело и отправились отдыхать. Завтра, даже сегодня нам предстояла большая работа. Я должна была написать несколько статей, убийственно иронических, едких по отношению к старому порядку и патетических по отношению к новому, и спешно пустить в ход два-три своих художественных памфлета.

На улице, кроме обычного гула толпы, тонкой струйкой просачивалось какое-то новое, особое возбуждение. Лица у всех выражали некий чрезвычайный интерес, крайнее любопытство с изрядной примесью общественного привычного страха и безуспешное желание замаскировать все эти чувствования.

— Что такое на телеграфе и на почте? — таинственно шептал один советский человек другому, оглядываясь по сторонам.

Тот, так же таинственно и так же оглянувшись, ответил:

— Знаю. Войска.

— И радио не работает.

— И там тоже.

— Что за черт! Шпионаж обнаружили, а может, война началась, да пока от нас скрывают.

— Все может быть. Банк закрыт. Сберкассы тоже. И всюду солдаты. Очень вежливо просят уйти и заглянуть в другой раз… В магазинах давка.

В этот момент на площади ясно и звучно заговорил радиорепродуктор:

— Внимание! Внимание! Внимание! Чрезвычайное сообщение.

Человеческое стадо, устрашенное знаменательными словами, ринулось к репродуктору, хрипя, ничего не видя, отталкивая пожилых, слабых, женщин и детей, обуянное одним страшным чувством: война!

Над площадью торжественно полились неожиданные слова обращения к народу и армии.

Уличное движение прекратилось (очевидно, по распоряжению). Слушало всё и все: люди, автобусы, троллейбусы, из которых совершенно бесшумно выходили пассажиры… К радиорепродуктору подходить не нужно было. Обращение можно было услышать отовсюду при тишине, которую и вообразить было нельзя в огромном городе.

Общий вздох облегчения, длинный, глубокий, как будто из единой груди. Общий шепот:

— Войны не будет.

— Войны избежали.

Настороженно ожидали дальнейшего. Объявлено было через три минуты выступление маршала.

Я услышала знакомый, четкий, холодный и уверенный голос.

— Родина, русский народ избежали грозной опасности. Злодеи, совершившие тягчайшие преступления, понесут заслуженную кару. ЦК Объединенной ленинской рабочей партии вместе с вновь созданным правительством и с народом начнет строить новую жизнь. Намечен ряд крупнейших перемен в интересах трудящихся. Они проведены будут с непосредственной помощью самих трудящихся. Правительство, созданное в настоящий момент, является правительством чрезвычайного момента. В дальнейшем сам народ, в лице свободно избранных им представителей, выскажет свою волю, выработает новый политический курс и создаст новое правительство, сменяемое и ответственное не только перед партией, но, самое главное, перед народом.