Избранное. Исторические записки - [129]

Чтоб из низости душою

Мог подняться человек,

С древней матерью-землею

Он вступил в союз навек^2*.

Но как узнать древнюю мать, когда в мире все загадка? «Я иду и не знаю: в вонь ли я попал, и позор, или в свет и радость». И все-таки Дмитрий Карамазов не может забыть этих стихов, как и другого стихотворения Шиллера – An die Freude[40]^3*; непостижимая сила влечет его к Шиллеру, как былинку к солнцу, – и он сам объясняет, почему: “Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чортом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть». Его мятущейся душе нужно это убежденное свидетельство, что человек прекрасен, и что радость – закон бытия, эта декларация неотъемлемых прав человека, которую он находит у Шиллера. Что́ для Дмитрия Карамазова мечта, страшно далекая, и может быть даже вовсе неосуществимая, но без которой жить нельзя, то для Шиллера – непреложный закон; и как ни наивен в сравнении с Дмитрием Шиллер, конечную цель они оба видят в одном.

Здесь схвачена самая сущность поэзии Шиллера. Это царственное презрение к эмпирической действительности с ее уродством и злом; эта непоколебимая уверенность, что свобода, красота и счастье составляют единственную реальность в мире, тайно и в малых долях живут во всяком человеке; это какаято ultima ratio[41] человеческого духа, та неуловимая грань, где поэзия сердца соприкасается с религиозной верою. В «Вильгельме Телле» есть удивительные строки, как бы резюмирующие всё творчество Шиллера.

Nein, eine Grenze hat Tyrannenmacht:

Wenn der Gedrückte nirgends Recht kann finden,

Wenn unerträglich wird die Last – greift er

Hinauf getrosten Mutes in den Himmel

Und holt herunter seine ew’gen Rechte,

Die droben hangen unveräusserlich

Und unzerbrechlich, wie die Sterne selbst[42].

Из глубины земных страданий рождается вера – и право; незыблемый благой закон терпит искажения до известного предела, но тогда он вдруг победно, как солнце, восходит во всей красе над миром, и зло должно исчезнуть; «Der alte Urstand der Natur kehrt wieder»[43]^4*, – говорит об этом моменте Шиллер, потому что он твердо верит, что благолепие, справедливость, радость – истинная сущность, «первобытное состояние» мира. Вся его поэзия – гимн этому благому началу, и в этом ее непреходящее значение.

В день поминок Шиллера подобает и нам, русским, с сыновней благодарностью положить венок к подножию его памятника. Из всех великих поэтов Запада ни один не оказал такого глубокого влияния на духовное развитие нашего общества, ни даже Байрон, повлиявший лишь косвенно, чрез литературу; да и в этом отношении Шиллер не уступает великому английскому поэту: достаточно вспомнить Жуковского и весь романтический период нашей литературы, вплоть до юношеских опытов Лермонтова. Но не об этом хочется вспомнить сейчас: не литературным своим влиянием врос Шиллер в русскую жизнь, и не оно составляет его главное право на нашу признательность.

Не знаю, много ли читает его теперь молодежь, но уже нам, школьникам 80-х годов, он казался приторным, прекраснодушным, нереальным. Его пафос не заражал нас, а сентенции, к которым его герои питают такую фатальную склонность, иногда подкупали меткостью выражения, но не удерживались в памяти. Одна только из драм Шиллера читалась всеми и производила сильное впечатление, – та, которую я и теперь назвал бы замечательнейшим его произведением: «Вильгельм Телль». При всей романтичности тона и действия, при всем неправдоподобии этих швейцарских мужиков, стилизованных до совершенной неузнаваемости, есть в этой пьесе что-то неотразимо-увлекательное, героическое в лучшем смысле слова. Для нее характерно, что почти все ее действие (за исключением трех или четырех сцен) происходит под открытым небом: ее герой – не отдельная личность, а целый народ; ее сюжет – не анализ какого-нибудь чувствования, а изображение дела, – и какого! – всенародного дела освобождения от тирании. Здесь все так цельно и осязательно, все дышит таким героизмом грандиозной практической борьбы, что юному уму мудрено не увлечься. И действительно, патетические речи Позы в защиту Фландрии оставляли нас холодными, а союз на Рютли и выстрел Телля заставляли сильнее биться наши сердца.

Замечательно, что в ту эпоху, когда Шиллер сыграл у нас свою общественно-воспитательную роль, т. е. в 30-х годах, как раз эта пьеса меньше всего привлекала к себе внимания. О ней не упоминают ни Герцен, ни Станкевич, не упоминает и Белинский в перечне тех произведений Шиллера, которые оказали на него наибольшее влияние. И это объясняется тем, что для юноши 30-х годов в ней было слишком мало индивидуализма, и героизм ее был слишком конкретен. Им нужно было не это.

Как известно, наше идеалистическое движение пошло от двух юношеских кружков, возникших в Москве в начале 30-х годов. Между ними было мало общего, как в смысле личного знакомства, так и в смысле преобладающих интересов: кружок Герцена был всецело поглощен политическими и социальными вопросами, кружок Станкевича – эстетическими, моральными и философскими. И несмотря на это глубокое различие, в обоих кружках одинаково процветал культ Шиллера. Этого, конечно, нельзя объяснить тем, что он, как говорит Герцен, «по преимуществу – поэт юношества. Тот же мечтательный взор, обращенный на одно будущее, “туда, туда!”, те же чувства благородные, энергические, увлекательные; та же любовь к людям, и та же симпатия к современности»