Избранное. Исторические записки - [130]
И действительно, трудно представить себе конгениальность больше той, какая существовала между ним и этой молодежью. Каковы бы ни были ее умственные интересы, общее настроение было одно: нравственный энтузиазм при полном пренебрежении к реальной действительности и лихорадочное стремление философски осмыслить жизнь в малейших ее проявлениях.
«Я помню, – рассказывает нам Огарёв, –
Станкевич и его друзья мечтали о том, чтобы, выработав в самих себе «совершенного человека», образовать союз добра и чести и дружно «ускорять всеми силами человечество на пути его к царству Божию, к чести, к вере». Вместе с тем и те и другие жаждали «свободы в разуме»: идеал Огарёва – «все в область ясную сознанья из жизни внешней перенесть»; Белинский и его друзья стремятся «утвердить на мысли и разуме все самые тонкие эстетические ощущения человека», и не только эстетические, но и весь космос, и всю человеческую психику. Обеим этим потребностям тогдашнего идеализма как нельзя лучше отвечал Шиллер. Он – плоть от плоти XVIII века; исторически его творчество нельзя понять без просветительной философии и декларации прав. Две черты всего более характеризуют его поэзию: ее восторженно-гуманный либерализм и ее отвлеченно-рационалистическая основа. Поэтому самым типичным произведением Шиллера является не «Вильгельм Телль», и даже не «Дон Карлос», а юношеские «Разбойники», где оба эти элемента выступают в наиболее обнаженной форме. Сочетание этих двух элементов и сделало поэзию Шиллера тем Евангелием отвлеченного героизма, которое сыграло такую видную роль в нашем идеалистическом движении 30-х годов; а при такой родственности общего настроения неудивительно, что самые различные по содержанию умственные запросы находили себе пищу в его творчестве.
«Шиллер! Благословляю тебя, тебе обязан я святыми минутами начальной юности! Сколько слез лилось из глаз моих на твои поэмы! Какой алтарь я воздвигнул тебе в душе моей!»>7* И Герцен хочет уверить нас, что такое поклонение Шиллеру обязательно для всякого юноши, в ком только есть «горячая симпатия к высокому». Еще много лет спустя он писал в «Былом и думах»: «Тот, кто теряет вкус к Шиллеру, тот или стар, или педант, очерствел или забыл себя. Что же сказать о тех скороспелых altkluge Burschen[44], которые так хорошо знают недостатки его в семнадцать лет?..» Герцен незаконно обобщает свой опыт, забывая, что с поколениями меняется понятие о «высоком», меняется и самый характер чувствований. Но он сам и поправляет себя: «Шиллер со своим Максом, Дон Карлосом жил в одной сфере со мною, – как же мне было не понимать его?»
Действительно, для Герцена и его ближайших друзей Шиллер не мог не стать любимым учителем и пророком. Ни у какого другого поэта не нашли бы они такого полного отклика своим заветным мечтам – о самопожертвовании за «благо человечества», о героической борьбе за свободу против «тиранов». «Шиллер остался нашим любимцем, – вспоминает позднее Герцен, – лица его драм были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не как поэтические произведения, а как живых людей. Сверх того, мы в них видели самих себя. Я писал к Нику>8*, несколько озабоченный тем, что он слишком любит Фиеско, что за “всяким” Фиеско стоит свой Верино. Мой идеал был Карл Мор, но я вскоре изменил ему и перешел в маркиза Позу. На сто ладов придумывал я, как буду говорить с Николаем, как он потом отправит меня в рудники, казнить». Не этого искал у своего любимого поэта Станкевич. То, что говорит Анненков>9* о роли немецкой поэзии в развитии Станкевича, – что он по ней выучился отличать в явлениях жизни существенное и вечное от преходящего (завет Станкевича: «с непогибающим дружись») и по ней выучился требовать от себя нравственного совершенствования, – это надо отнести прежде всего к Шиллеру. В его глазах Шиллер – по преимуществу провозвестник того царства разума и всеобъемлющей любви, к которому обращены все его помыслы. Поэтому для Станкевича Шиллер – не только учитель, но и нравственная опора, источник утешения, и Анненков совершенно верно замечает по поводу многочисленных цитат из Шиллера в письмах Станкевича: «Цитаты из Шиллера – это вопль самой души Станкевича, обращенный к силе, зиждущей на земле благо, любовь и дающей успокоение сердцу». Если Герцен плакал над Карлом Мором, то для Станкевича любой афоризм Шиллера являлся нравственным откровением и вожатым. Колеблясь в решении, может ли и должен ли он ответить взаимностью на чувство полюбившей его девушки, он находит авторитетное указание у Шиллера: «Два цветка растут на земле, говорит гений человеку в “Resignation”
