Избранное - [16]

По вечерам улицы освещались керосиновыми лампами. Освещались слабо и ненадолго. Лампы горели только до десяти часов вечера, после этого город погружался в полную темноту и тишину. Нарушать темноту имела право только луна, а тишину — только те молодые люди, которые по ночам пели девушкам серенады. Цыганский оркестр Яноша Береги-Киш тихо располагался около дома и начинал играть:

Лишь одна красотка есть на свете,

То моя голубка дорогая…

Девушка, которой предназначалась серенада, после второй песни быстро зажигала подряд три спички. Этим она показывала, что понимает, для кого поется серенада, и благодарит за внимание.

Ибое Варга часто пелись серенады, будившие, конечно, всю улицу. Чаще всего эти серенады Ибое заказывал второй секретарь комитата Ференц Вашархейи, носивший желтые краги и зеленую охотничью шляпу с пучком щетины кабана и постоянно имевший при себе арапник. Общее мнение о Вашархейи было таково, что он умеет пить лучше всех в Берегсасе и что ни у кого в комитате нет столько долгов, сколько у него. Кроме того, он был самым известным антисемитом города, что не мешало ему напиваться на деньги, взятые в долг у богатых евреев, для того чтобы в пьяном виде натравливать свою собаку на бедных евреев. В мае того года, когда я кончил второй класс начальной школы, — так же блестяще, как и первый, — Вашархейи почти каждую ночь подкрадывался вместе с оркестром Яноша Береги-Киш под окна Ибои Варга. В июне Вашархейи тоже почти каждую ночь устраивал концерты, но уже под окнами Марики Сабо, а не Ибои Варга.

Красивый новый дом финансового инспектора Сабо с черепичной крышей стоял неподалеку от нас, на углу улицы Эсе, рядом с трактиром Пинкаса Крепса. Нам было хорошо слышно, как перед домом Сабо играли и пели: «Лишь одна красотка…»

Однажды ночью, когда мы проснулись от звуков музыки, мать сказала отцу:

— Не Марике поет этот Вашархейи серенаду, а тем пятидесяти тысячам форинтов, которые она получила в наследство от покойного брата своей матери.

В полусне я долго ломал себе голову над тем, как пятьдесят тысяч форинтов, которым Вашархейи поет серенаду, зажгут спички.

Утром я проснулся очень поздно. В комнате сидел дядя Яношши с моей матерью. Они пили кофе. Я только мельком взглянул на гостя и опять закрыл глаза. Я знал, что если дядя Яношши увидит, что я проснулся, он сейчас же вытащит меня из постели.

— Представьте себе, госпожа Балинт, несчастная умерла в ту же минуту.

Мать плакала. Слезы ее текли в кофе. Я видел сквозь приоткрытые ресницы, как дядя Яношши старался казаться твердым, но это ему не удавалось. Он тоже чуть не плакал.

Когда вошел отец, дядя Яношши рассказал ему, что случилось в доме Варга. Рано утром, когда Янош Варга отправился на Верке удить рыбу, Ибоя взяла из комнаты отца охотничье ружье, прикрепила к курку ленту, другой конец ленты привязала к ноге, а ствол ружья приложила к сердцу. Когда прислуга, услышав выстрел, прибежала в комнату, Ибоя была уже мертва.

Я громко заплакал. Мать поцелуями, дядя Яношши конфетами старались утешить меня, но конфеты пахли табаком, и от этого я стал плакать еще сильнее, так как невольно вспомнил об ароматных «подушечках», которые давала мне Ибоя. Отец заставил меня выпить стакан старого вина, от которого я опять заснул и проснулся только около полудня.

Два дня спустя половина города собралась во дворе и перед домом Варга на похороны. Из окрестностей приехало много господ. Сидя верхом на заборе, я слушал прощальную речь кальвинистского священника Каллоша. Старик Каллош прекрасно говорил о бедной Ибое, которая была так же красива и скромна, как фиалка — цветок, чье имя она носила, о девушке, которая росла без матери и которую весь город любил, как мать своего ребенка. Когда Каллош закончил свою речь, певчий запел:

Прощаюсь, прощаюсь

С родным я отцом —

Мы должны быть вовремя готовы.

Дорогой отец,

Да хранит тебя бог,

Ухожу от тебя,

Ухожу далеко.

Мы должны быть вовремя готовы.

Я слышал песню до этих слов, которыми покойная Ибоя Варга прощалась с живыми, — тут я потерял сознание и упал с забора.

Восемь дней я пролежал в тяжелой нервной горячке. На девятый день я встал и случайно взглянул в зеркало — оттуда глядел на меня чужой мальчик. Голова, волосы, нос и рот у этого мальчика были как будто мои, но все же он не был похож на меня. Глаза — или, быть может, их выражение — были не такие, как у меня.

— У этого мальчика глаза старика, — очень часто слышал я с тех пор.

— Такие глаза бывают у тех, которых бог возлюбил, — крестясь, по-русински сказала бывшая моя кормилица и няня Маруся, когда через несколько дней после моего выздоровления она приехала из Сойвы в Берегсас. Маруся, которую до четырех лет я любил больше матери, теперь была у нас редким гостем, так как она жила очень далеко от нас — в Сойве. Сейчас она приехала в Берегсас за мной.

Маруся прибыла утром, а после обеда мы уже отправились в путь. В поезде, в купе второго класса, мы были одни — я и няня Маруся. Маруся гладила мою голову, а я смотрел на ее лицо, широкое и веснушчатое. В ней не было ничего красивого, но когда она смеялась, то удивительно хорошела. Для меня она была прекрасной. Когда я поглядел на няню Марусю, меня охватило желание превратиться еще раз в маленького, совсем маленького мальчика, каким я был, когда она еще жила у нас. Как будто угадав мою мысль, Маруся запела красивым, чистым альтом: