Избранное - [8]

Одна за другой стремительно вылетали из магазина матрицы, словно по команде выстраиваясь в ряд, подставляли холодную поверхность расплавленному металлу; отлитая строчка, блестящая и горячая, присоединялась к остальным, а большая железная рука грейфера тут же забирала свободные матрицы, поднимала их вверх к бесконечной спирали, откуда они по очереди беззвучно падали на свое место, как бездыханный труп с виселицы.

Одна за другой… одна за другой… опять и опять выскакивали новые матрицы в такт словам редактора, разделяя их на отдельные звуки, и снова с грохотом тяжелого колеса отливалась новая строка, и снова с поразительной точностью поднималась и опускалась железная рука грейфера.

— «…И детишки, воспитанные в духе патриотизма, еще раз напомнили нам, какой дорогой ценой мы добыли мир, благодаря чему родилась наша свобода, — продолжал редактор, — и поэтому необходимо, чтобы мы…» — Конец фразы повис в воздухе. Потерявший терпение наборщик отлил последнюю строчку, сунул руку под столик, на котором, болтая ногами, сидел редактор, вытащил оттуда бутылку с пивом, поднес ко рту и закрыл глаза.

В окошко из соседней комнаты заглянул метранпаж и прокричал, не скрывая злости:

— К черту… пора верстать!

Редактор не ответил. Только поморгал серыми, сильно увеличенными в стеклах очков глазами и с немой мольбой уставился на кадык наборщика, прыгающий, словно поршень в насосе.

— «…чтобы мы все как один своим трудом и только трудом отстаивали мир и нашу свободу…»

— Все? — устало спросил наборщик.

— Сейчас… подождите… «свободу, о чем нам всем напомнили наши дети и в чем подают нам пример наши миролюбивые политические деятели. Слава им и нашим юным артистам! Пусть их мирные колокольчики звенят на весь мир!»

— Все? — повторил наборщик.

— Все! — удовлетворенно вздохнул редактор.

— А я было подумал, что» Ирод убил всех ваших детей… — сердито проворчал наборщик, возвращаясь к прерванной работе. — Вот уж действительно, экстренное сообщение!

И снова: сухой треск выскакивающих матриц, отлитые строчки, выпадающие из колеса, живое движение руки неживого грейфера, а в соседней комнате причитания метранпажа:

— Это будет чудо, если мы сегодня выпустим номер!

Редактор Фойтик примчался на Жилинский вокзал, полный дыма и сажи, битком набитый людьми со всевозможными мешками и узлами, и сразу направился туда, где стоял его поезд. Бабы с вещами перебегали через пути, дети верещали, цепляясь за их юбки; время от времени сквозь этот сумасшедший гвалт прорывался решительный голос дежурного:

— Третий путь… налево!.. На втором пути!.. Поезд еще не прибыл!

По перрону, топая коваными сапогами, прокладывая дорогу в толпе, медленно прохаживались три жандарма. Они подозрительно всматривались в небритые лица мужиков, стекавшихся отовсюду отметить праздники в родных трактирах.

По открытому перрону гулял холодный ветер горных ущелий. Там все еще лежал снег, хотя с юга широким фронтом наступал апрель. Но все, что днем согревалось солнцем, по ночам вновь застывало от холодных ветров, дувших со стороны Польши.

Редактор Фойтик каждую неделю ездил в жилинскую типографию, чтобы самолично проследить за выпуском «Вестника». Обязанность не из приятных. Типографы — народ самоуверенный, упрямый, они не желали понять, почему Фойтик придает такое большое значение воспитательной стороне газеты, почему решается выбросить уже готовую колонку набора только ради того, чтобы поместить свежую новость такой же важности, как, например, сегодняшняя; они ни разу не проявили ни малейшего желания пойти ему навстречу, хоть немного помочь. И тем не менее… «Вестник» должен быть именно таким, в первую очередь воспитательной газетой.

Редактор «Вестника» в вагоне. Тусклый свет лампы освещает грязный, заплеванный пол, откуда-то из угла доносится запах апельсинной корки, раздавленной крпцами[1] какого-то мужика. Вагон наполняется людьми. Бабы бранят мужиков и детей, но тем хоть бы хны. Мужики знай себе усмехаются, скаля желтые прокуренные зубы, да похлопывают баб по спине, а дети — все, сколько их ни есть в вагоне, — так и жмутся к закрытому окну. Словно огромный, тяжело ступающий слон в мягких туфлях, медленно, но неудержимо пробирается по вагону запах пота, исходящий от этих усталых тел.

«Воспитывать народ…» — размышляет редактор Фойтик, и ему очень хорошо от сознания, что он может наконец закрыть глаза и отгородиться от всего этого шума и суеты, уйти в себя и помечтать… Помечтать о просвещении, об образовании, с которым надо идти к этим бедным и темным людям. Ведь в них заложено хорошее начало, они — как хлеб, у которого только снаружи загрубела и зачерствела корка. Надо пробить эту задубелую корку, пробудить деревню лекциями, кружками, газетами… ведь каждый номер газеты подобно горящему факелу освещает мрак их заблудших, но чистых душ.

Женщина с мешком уселась на свободное место возле редактора, и это отвлекло его от приятных размышлений.

— Ух, окаянный! Тяжесть-то какая!.. — отдувалась она, но все же ласково погладила рукой туго набитый мешок.

Странно: из города везут муку в деревню.

Поезд уже тронулся, когда в вагон вошел, напустив холодного воздуху, адвокат Гавлас; коренастый, он по-матросски широко расставил крепкие ноги и, сняв запотевшие очки, стал их протирать.