Избранное: Христианская философия - [279]
Если что и претерпело изменение со времен Аристотеля, так это понятие самого бытия. Уже Аристотель знал, что в высшей степени заслуживающее имени бытия должно мыслиться не как некая вещь или сущность, но акт. Однако Аристотель отождествлял этот акт с чистым мышлением, а само абсолютное бытие — с блаженной жизнью Ума, вечно созерцающего самого себя. Нет ничего более характерного для его позиции, чем такое обожествление мышления и беатификация объективного познания. Быть может, мы до сих пор недооцениваем грандиозность интеллектуальной революции, свершившейся с осмыслением высшего акта бытия как абсолютного акта существования. Мышление несомненно, раз и навсегда, содержит в себе всю тотальность познаваемого; и малейшая тень новизны запятнала бы его сущность губительным несовершенством. Существование тоже наличествует всё целиком, раз и навсегда; но Существование есть акт бессчетного множества конечных сущностей и способность к свободному умножению экзистенций. Более того, если предположить, что свобода Существования творит некоторые из этих экзистенций, то возникающие в результате сущие суть нечто совсем другое, чем абстрактные Идеи в их конкретном осуществлении. Божественная Идея реального сущего заключает в себе существование, без которого сущее оставалось бы чисто возможным; и божественная идея возможного сущего тоже заключает в себе существование, в силу которого сущее, если бы оно было сотворено, могло стать сущим. Вот почему всякое реальное сущее в его самой потаенной глубине есть то делегирование верховной плодотворной силы, благодаря которой оно раз и навсегда, неотъемлемым образом, пребывает — и пребывает тем, что оно есть. Здесь метафизика причинности и метафизика сущего совпадают, ибо каждое сущее действует как один из актов существования. В границах своей сущности каждое сущее участвует, в качестве причины, в плодотворности того универсума, в лоне которого находится оно само. Порожденный этой причиной мир являет неповторимое свойство быть и оставаться (чем никогда не были миры Аристотеля, Лейбница или Вольфа) одним из бесконечного множества других возможных миров, структуру которых невозможно предугадать. Суверенная свобода стоит у его рождения и вплоть до выбора сущностей, которым этот мир обязан своей умопостигаемой структурой. Эту свободу мир не просто пережил однажды, но по-своему участвует в ней. Его история есть не что иное, как развертывание во времени.
Для того, кто отдает предпочтение такому истолкованию бытия — наиболее связному, а потому и наиболее вразумительному, — метафизическое уже не кажется абстрактным осадком, который выпадает в результате обработки конкретного посредством чисто понятийной диалектики. Напротив, оно предстает как заключенная в самом физическом последняя причина его существования и того, что оно есть. Именно благодаря присутствию и действенности метафизического имеется бытие и сущие. Правда, эти сущие суть вещи, и мы не можем (несмотря на все наши притязания на чистое осмысление) не воображать само бытие как некую вещь, и ничто другое, как вещь — но не вот эту или вон ту, а как вещь саму по себе. Но если многообразный метафизический опыт, размеряющий историю онтологии, несет в себе какое-нибудь знание, то вещи в последнем счете не могут мыслиться созданными из вешей. Ни акт существования, ни сущность — не вещи. Однако res (вещь) и essentia (сущность), два первых понятия в мышлении, не являются последними понятиями, на которых оно останавливается в своем усилии мыслить бытие. Всякое сущее существует благодаря тому, что сущность оплодотворяется актом существоания.
Если возможно говорить о подлинном прогрессе в области метафизики, он состоит в том, что только такая позиция, не жертвуя ничем из достижений греческого умозрения, способна отдать должное самым драгоценным завоеваниям философии Нового времени. Платон, Аристотель и Плотин видели (каждый на свой манер), что Идея, сущность, умопостигаемое и само их умное постижение предполагают нечто запредельное им, от чего они зависят. Но не менее ясно они видели и то, что это запредельное наиболее изначально и непосредственно проявляется в Идее и в умопостигаемой сущности. Здесь ничто не изменилось — кроме способа мыслить то самое начало, которое проявляется в сущности и в Идее. Существование, полагаемое нами у истоов всего, само по себе не есть ни Идея, ни сущность — в том смысле, какой получает этот термин, прилагаясь к данным в опыте предметам. Ведь если мы считаем, что нечто есть сущность, то это нечто, безусловно, не обладает сущностью. Но так как мы способны мыслить Бытие, только исходя из познаваемых сущих, то не можем не мыслить его как интеллигибельное; а коль скоро интеллигибельное имеет смысл только багодаря интеллекту, то как интеллектуальное. Существование всякого сущего есть нечто более глубинное в нем, чем интеллигибельность; но дело выглядит так, как если бы любой акт существования с необходимостью требовал дополнительного определения в виде умопостигаемой сущности, актуализуемой в том синтезе, который и оказывается источником бытия.
