Избранное - [242]

В соборе нашем было изящное ретабло с высеченными в камне картинами поклонения пастухов — на Рождество его из боковой капеллы переместили на высокий алтарь. В этом ретабло и спрятался маэстро Матео — из-за коленопреклоненных пастухов ему прекрасно было видно начинавшуюся внизу церемонию. Зная уже, что чувствам человеческим не вынести мессу святого Сильвестра, что она, подобно воздуху высоких широт, вызывает у смертных глубокий обморок, маэстро запасся ножом и лимонами. Как только он чувствовал, что вот-вот уснет, он резал себе руку и выжимал на рану сок лимона. Но чем дальше шла служба, тем труднее ему было отгонять сон, он доходил до сущей агонии. В распухшем мозгу его гудело, похищенные у праведника глаза то и дело вываливались из глазниц, сон, как грузило, клонил голову на грудь, хотя он непрестанно колол ножом руки, пока они не превратились в кровавое месиво.

Наконец — месса близилась к завершению — понтифик поднялся для последнего благословения. Корчась от боли, истекая кровью и потом, Матео с трудом подался вперед, перегнулся через коленопреклоненных пастухов и, пересиливая сон, заставил себя смотреть, смотреть вниз, дабы увидеть все до последнего момента. Святой Сильвестр стоял к алтарю спиной, но что это? — оглянулся он вдруг, или второй его лик воззрился на Матео?

Матео медленно отклонился назад, но не в силах был оторвать взгляда от впившихся в него магнетических глаз. Так же медленно, покорно опустился он на колени, глядя в эти глаза, приоткрыв рот от охватившего его благоговейного изумления. И настал миг, когда он перестал двигаться. Кровь его застыла, кости и плоть окаменели. Еще одна коленопреклоненная в молитвенном восторге фигура появилась в ряду таких же каменных скульптур.

Маэстро Матео превратился в камень.

Так и остался он в соборе на годы, на века. Сменялись поколения прихожан, и всякий раз, когда мальчишки начинали клевать носом во время службы, им строго указывали на распростертую каменную фигуру, как бы предупреждающую о каре. Но каждую новогоднюю ночь маэстро Матео возвращается к жизни. Кровь начинает течь по жилам, плоть теплеет, члены приходят в движение; он сходит с ретабло и присоединяется к шествию, следующему к Пуэрта-Постиго. И так должно повторяться тысячу лет.

А может быть, разрушены чары, что были наложены на него когда-то? Ведь разбито ретабло, разрушен собор, а город опустошен страшной магией, превзошедшей по силе и действенности все его мечты о могуществе.

…Как только силы Освобождения открыли доступ в Интрамурос, я ринулся посмотреть, оставила ли война что-нибудь из нашего векового наследия. Ничего не осталось, кроме самой древней и самой прекрасной жемчужины — церкви святого Августина. Стоят еще ворота Пуэрта-Постиго, но городские стены почти полностью разрушены, а собор превратился в груду развалин. Куда же теперь будет приходить святой Сильвестр? В каком соборе будет он служить свою мессу? Ретабло с поклонением пастухов разбито на куски и рассыпалось в пыль. Свободен ли теперь маэстро Матео от заклинания, или он каждую новогоднюю ночь должен отныне воскресать из обломков и нести свою тысячелетнюю епитимью?

Позднее я рассказал эту историю своим приятелям, американским солдатам, которые тут же загалдели, что их дружок, служивший в столице, видел и шествие, и мессу святого Сильвестра в канун сорок пятого года. Жаль, парень вернулся в Штаты, а то бы сам рассказал, как это было. К счастью, мне дали его адрес, и я без промедления написал, умоляя о подробном ответе.

Зовут этого человека Фрэнсис Ксавье Ждоляйчик, и живет он в Бруклине на Барнум-стрит. Вот его рассказ:

«…Я и не знал, что мог бы прожить тысячу лет, а то бы все сделал по-другому. Неужели это правда? Ну и болван же я! Мы лагерем стояли у стен старого города — на пустыре между стенами и портом. Той ночью — это был канун Нового года — я что-то затосковал и вернулся в лагерь рано. Ребята еще веселились в городе, и в палатке был я один. Долго лежал без сна, думал о войне, о доме, о родных, о том, когда наконец их увижу, и потихоньку задремал. Около полуночи проснулся от звуков музыки. Выглянув из палатки, я увидел какое-то шествие. Ни оно, ни все, что произошло потом, меня почему-то нисколько не удивило. Помню, я еще сказал себе, что у вас, должно быть, по-своему празднуют Новый год, и как жаль, что все ваши церкви разрушены. А потом, продолжая следить за процессией, когда она направилась к городу, повернул голову и увидел, что старый город-то цел! Все стены целехоньки, а на них даже вышагивают рыцари в латах! Из-за стен виднелись крыши домов, колокольни церквей — тоже совершенно целые.

Я, ей-богу, вовсе не удивился, а только вдруг как-то сразу понял, что мне нужно идти с ними. Быстро оделся, выбежал из палатки. Шествие остановилось у ворот, епископ их открыл, и в это время зазвонили колокола. Ворота распахнулись, за ними ждала другая толпа, тоже во главе с епископом, и два епископа поцеловались, и все прошли внутрь, ну и я следом. На меня никто и не взглянул. Там был настоящий город, старый город, и звонили сотни колоколов, и был там парк с фонтанами, а за парком — собор. Все шли туда, и я тоже.