Избранное - [211]

Кандида(подходит к нему). Простите меня, нинонг. (Целует ему руку.)

Дон Перико. Это ты должна простить меня, Кандида, за то, что я горько разочаровал тебя. (Пожимает плечами.) Но я ничего не мог поделать, и я не могу помочь тебе. Оглядываясь на прошлое, я не испытываю сожаления, потому что знаю: я бы не смог жить иначе. Я ничего не мог изменить. Можно плыть по течению, а можно и стоять на берегу, но если попытаться остановить поток, то тебя унесет прочь — и конец. Я предпочел плыть по течению, твой отец остался на берегу, и ни один из нас не может сказать другому, что тот поступил неправильно. Да, время от времени я с тоской погружаюсь в грезы, вспоминаю себя — этого бледного и утонченного поэта, но, поверь, мне не жаль его. Не я его убил, он был обречен на гибель. (Смолкает, улыбается и рассматривает собственные руки. Потом голос его становится мягче и печальнее.) Чтобы услышать властный зов, почувствовать неодолимую потребность писать стихи, поэту нужна аудитория, он должен чувствовать ее — и не только нынешнюю аудиторию, но некую постоянную, вечную аудиторию, аудиторию всех последующих поколений. Он должен знать, что его стихи пробудят к жизни новых поэтов. А для поэтов моего времени поэзия увяла, мы поняли, что зашли в тупик, попали в безвыходное положение. Мы могли бы писать, если бы пожелали, но писали бы мы только для самих себя, и наши стихи умерли бы с нами, умерли бы бесплодными. Мы писали на умирающем языке, наши сыновья говорили на другом наречии. О да, говорят, что два следующих друг за другом поколения никогда не говорят на одном и том же языке, — но в мое время это сбылось буквально. Мы говорили на языке Европы, нынешнее поколение говорит на языке Америки. Кто из нынешних молодых поэтов способен читать мои стихи? Это же все равно, как если бы они были написаны на древневавилонском! И кто из поэтов моего поколения может сказать, что его стихи породили новых поэтов? Никто, даже бедный Пепе Рисаль! Отцы нынешних молодых поэтов прибыли из-за моря. Они не наши сыновья, они нам чужие, мы для них просто не существуем. А если бы я остался поэтом, кем бы я был сейчас? Несчастным стариком, неудачником, бременем для всех, человеком, не уважающим самого себя. Передо мною был выбор: поэзия или самоуважение, мне нужно было выбирать между Европой и Америкой, и я выбрал… Нет, ничего я не выбирал. Я просто поплыл по течению. Quomodo cantabo canticum Domini in terra aliéna?[155] (Пожимает плечами и смотрит на Портрет.) Взгляни на своего отца. Он понял трагедию нашего поколения. Он тоже не мог больше петь. Он тоже понял, что его прибило к чужому берегу. Он тоже должен сам нести себя к могиле, потому что нет поколения, которое понесло бы его дальше. Его искусство умрет с ним. Оно создано на мертвом языке, на древневавилонском… И все мы кончаем одинаково, все старики из прошлого века, — все мы кончаем одинаково. Богатые и бедные, неудачливые и преуспевшие, те, кто двигался вперед, и те, кто остался позади, — у нас одна судьба! Все, все мы должны нести самих себя мертвых к нашей братской могиле… Мы не зачали сыновей. Мы — потерянное поколение! Черт побери, кто бы мог подумать, что мы кончим так печально? А ведь мы начинали полные уверенности в себе, начинали весело! Когда мы были молоды, над миром стояло утро, была Весна Свободы! И кто мог сравниться с нами, молодыми, — шумными, блестящими, неистовыми? Твой отец, братья Луна, Пепе Рисаль, Лопес Хаена, дель Пилар[156] — горе всем этим молодым людям! И горе всем тем городам, где мы были молоды! Мадрид при королеве-регентше, Париж времен Третьей республики, Рим в конце века, и Манила — Манила перед революцией — la Manila de nuestros amores![157] О, сейчас говорят много торжественной чепухи о революции — но мы вовсе не рассуждали торжественно! Дух тех дней — дух мальчишеского задора, мальчишеских шалостей. Вы только представьте себе нас — в цилиндрах, с щегольскими тросточками, усатых — и представьте тайные сборища во мраке ночи, с черепом на столе, представьте страшные клятвы, шепот, мерцание свечей — и мы подписываемся собственной кровью! О, все мы были безнадежными романтиками! А революция была безумной мелодрамой в стиле Гальдоса! Я испил эту чашу — яркость красок, возбуждение, романтика! Я был поэтом, и мир существовал только для того, чтобы я мог переложить его на музыку! Даже революция происходила только ради того, чтобы сделать мои стихи более живыми, мои рифмы — более дерзкими! Я был поэтом…

Маноло. А вот и ваши женщины, сенатор.

Дон Перико(улыбка сходит с его лица). Но я был голоден, и я продал право первородства…

Входят донья Лоленг, Пэтси, Эльза Монтес и Чарли Даканай.

Донья Лоленг. Кто голоден? Ола, Маноло! А, и Пепанг! Дорогая, если бы я знала, что ты здесь, мы бы пришли раньше. А это Кандида и Паула? Боже, какие они большие! И как я рада снова видеть вас! Ваша мать была моей ближайшей подругой. Да упокоит господь душу ее, бедняжка! Вы меня помните?

Паула и Кандида(вместе). Да, донья Лоленг.

Донья Лоленг. Это моя дочь Пэтси. Моя младшая. А это Эльза Монтес — та самая Эльза Монтес. Вы, конечно, о ней слышали. Это она принесла конгу в Манилу. А это Чарли Даканай. Ну, мистер Даканай ничем особым не выделяется — он просто всегда сопровождает нас. О Пепанг, мы были у Кикай Валеро — опять маджонг с благотворительными целями, — и, дорогая, ты не поверишь, сколько я проиграла! Я просто сошла с ума! Но скажите, Паула и Кандида, как ваш дорогой папа?