Избранное - [16]

— Спокойной ночи. — За все время ужина она не произнесла ни слова.

Йорк вздохнул, не торопясь разделся, запер дверь и погасил свечи. Потом вспомнил о пистолете, нащупал его в темноте, снял с предохранителя и, придвинув к кровати стул, положил пистолет на него.

Последующие дни Йорк провел в имении. Он почти не покидал своей комнаты. Сидя у окна, он глядел поверх страниц раскрытой книги на темневший вдали лес. Иногда к нему приходила Анна, он почти ни о чем не говорил с ней, только подолгу держал ее руку в своей. Вид из окна был ему знаком с детских лет, в переменчивом свете дня обуревавшие его некогда волнения и предчувствия вновь властно завладевали его душой. Там, за этими холмами, за голубоватой сенью лесов широкая дорога вела через напоенные пчелиным гудом поля и приводила к морю. О, как он знал эту дорогу — лучше всех исхоженных им потом дорог! Память о ней вошла в него глубже, чем все ужасы, с которыми он сжился за последние годы. На железнодорожной насыпи все так же рос дрок; лежа под ним, он читал когда-то «Заметки Мальте Лауридса Бригге», а из поездов, с грохотом проносившихся мимо, улыбались ему черные лица кочегаров.

На опушке леса по вечерам можно было повстречать каких-то незнакомых людей, которые приветливо улыбались и расспрашивали о столичных новостях. Деревни лежали окутанные вечерней дымкой, из растворенных дверей пахло свежевыпеченным хлебом, в тени навесов работники отбивали косы, готовясь к завтрашнему дню, и незнакомые девушки, мечтательно и застенчиво улыбаясь, поглядывали из-за оконных занавесок.

Когда свернешь с дороги и побредешь через поле, тропка становится все желтее от песка, и если она вдруг начинает ползти вверх, — значит, скоро море, хотя и нет его еще на горизонте. Но ветер в лесу уже пахнет по-другому, и вскоре показываются первые дюны, и вот уже попадаются бочажки с солоноватой водой, и вдруг тебя как к месту пригвоздит, и ты долго-долго стоишь, не двигаясь, и хорошо тебе быть одному. Да, что говорить, быть одному у моря всегда хорошо — совсем одному на всем пространстве раннего утра, когда на горизонте вырастают белые башни первых парусников, а море покоится в своей необозримо-древней, таинственной красе, или в полдень, когда последние курортники уже разбрелись по шатким мосткам к своим отелям, или под вечер, когда прощальные лучи заката волшебно золотят чугунную резьбу причала, а далекая музыка курортного оркестра звучит торжественней и громче. Перед трагической величавостью моря становились ничтожными все мальчишеские невзгоды, которые обычно так пугали его и доводили до слез. Он безотчетно воспринимал их как основу своего существования и как связующее звено, приближающее его ко всеобщему страданию, лишь спокойно и непреложно приняв которое он мог обрести свое место в мире. Море неслышно, но явственно словно бы давало ему ответ на вопрос о смысле жизни, и тогда его одиночество становилось как бы частью бессчетного множества других одиночеств и тем самым обретало в них защиту.

Видения его юности одно за другим проплывали перед ним: прогулки верхом в звенящем лесу; лошади спотыкаются на круче; он не может сдержать внезапных слез, уткнувшись лицом в колени матери, — она ни о чем не спрашивает, но понимает все; вечера, когда в доме ждут гостей и родители, празднично нарядные, красивые и немного чужие, обнимают его, отсылая спать; он проходит через гостиную, мимо раскрытого рояля, и гувернантка отводит его в спальню. Он быстро погружается в сон и внезапно просыпается в темноте: дивная музыка, прекрасней которой он никогда не слышал, долетает к нему сквозь стены. Он знает: играют трио Чайковского, а теперь Брамса, и со сладостным чувством защищенности засыпает снова, а музыка продолжает звучать и во сне.

Прошли годы, и он увидел грозную красоту городов, услышал учащенное дыхание незнакомых женщин, ночи напролет проводил в беседах, и казалось, юность никогда не кончится. И он все отчетливее понимал: то, что с ним происходило, должно послужить одному — надо полнее ощутить жизнь и через это прийти к познанию того, что значительно и непреходяще. Боязнь, с которой он поглядел в глаза Вернике, когда задал ему во время их прогулки верхом тот вопрос, была проявлением всего того отжившего, что еще стремилось к самозащите, но вместе с тем — и он это чувствовал — уже спадало с него, как обветшалая оболочка. «Живешь только раз», — слышал он порой, оставаясь один, свой собственный голос. Он читал книги и беседовал с людьми, с которыми никогда не осмелился бы познакомить ни своих товарищей, ни родителей. Вначале он лишь молчаливо презирал новый режим, претивший ему в силу семейных устоев и положения в обществе. И лишь много позднее, когда его уже произвели в лейтенанты и за плечами остались два военных похода, он не без недоумения стал спрашивать себя, почему в своих размышлениях о жизни, в своем стремлении сделать ее более осмысленной он почти никогда не давал себе труда задуматься над политической обстановкой в стране. Вот тогда-то и почувствовал он, что уже не может просто презирать диктатуру в силу тех причин, какие руководили им прежде, ибо теперь, когда у него открылись глаза, он ее возненавидел.